«За».Тараканьи раны
Антон Долин

Фильм о любви. Банальность на грани пошлости, худший из штампов, всеобщее место — но, честно говоря, все это проносится в голове, чтобы психотерапевтически заслонить главное: их ведь и не снимают почти (мы не считаем сериалы канала «Россия 1»). Очень трудно. Современное русское кино гналось за реальностью, как Ахилл за черепахой, но не догнало, черепаха оказалась удивительно резвой. Теперь в дефиците элементарная правда поступков и чувств. Если попросить рядового зрителя (нерядового, возможно, тоже) назвать лучшую отечественную love story XXI века, он окажется в тупике. Лично мой ответ отныне простой, дважды утвердительный: «Да и да».

Удивляться тому, что это получилось именно у Германики, нелепо: в сущности, кто еще это мог быть? Истощенность напыщенного, зажатого, всегда идеологизированного мужского дискурса уже привела в русское кино целое поколение режиссеров-женщин, чьи вызывающие эмоциональность и интуитивность бьют все до сих пор незыблемые козыри. Германика — все еще начинающая, не растерявшая свежести взгляда и непосредственности повадки («Да и да» — всего второй ее полный метр), но притом набившая руку на «телеке», испытанная в боях с сериальными продюсерами. Видимо, истосковавшаяся по свободе, столь ощутимой и в ее ранних документальных короткометражках, и в бунтарском «Все умрут, а я останусь». О любви как драме, как чуде, как высшей свободе, мучительной и экстатической — ей, некому больше.

Свободе от требований жанра в том числе: кому нужно «рассказывать историю»? Все давно сказано про Ромео с Джульеттой, Тристана с Изольдой, Анну с Вронским. Здесь же и одной фразы хватит, предложение простое, распространенное, неосложненное: «Тараканы лижут раны». Странный стишок — из контрольной работы на вольную тему, которую проверяет в первых кадрах фильма учительница русского языка Саша. Сыгравшая ее Агния Кузнецова — актриса с репутацией одной из самых отважных, в том числе благодаря Германике. Только что она, казалось, была девчонкой в «Все умрут…»; годы прошли, Кузнецова осталась, а теперь сама стала училкой. «Урок любви» — жанр фильма Германики, это из французского, когда учитель становится учеником: любовь обезоруживает любого и возвращает в растерянный пубертат.

Она сбегает из дома, где — как в школе — положено ходить по струнке и даже курить нельзя, в хаотичный притон вольных художников, куда даже войти можно только по пожарной лестнице. Девушка с тривиальным именем Саша карабкается вверх, а художник Антонин (Саша Горчилин, молодой и театральный, таких отвязных в нашем кино нечасто встретишь) — имя как из советского памфлета про авангардистов — час спустя сигает из окна вниз. У них и вообще векторы движения противоположные. Встреча на полпути неизбежна. Она из регулярного мира, он — сама иррациональность. Она постоянна, он нестабилен. Она формулирует, он импровизирует. Ну и, возвращаясь (движение по кругу, так устроен фильм), она училка, он художник. Забавно, как в непрочном единстве противоположностей Германика совпадает — именно так, фильмы снимались одновременно — с главной европейской love story последних лет, «Жизнью Адель» Абделатифа Кешиша. Между прочим, и откровенностью эротических сцен (при учете национального контекста) фильмы схожи.

В обоих случаях критика собственно живописи подключившимися к анализу фильма искусствоведами комична вдвойне: искусство здесь не самоценно, оно — субъективный атрибут влюбленности. Нам не нужно знать, талантливы ли на самом деле Антонин или кешишевская Эмма. Важнее то, что этот мир, где матерятся и бухают настоящие живописцы (среди замеченных — Дубосарский с Виноградовым, Пузо и Пахом, видному куратору Иосифу Бакштейну разумно поручена роль главврача), — настоящий. Но любовь сильнее искусства и мощнее реальности. Недаром Саша начинает писать собственные картины. «А это собака или крыса у вас?» — интересуются покупатели, но даже тут ответ неважен. Этих животных она увидела в своем сне-видеоклипе, озвученном хитом «Агаты Кристи»: «Даже если и не жить, сама себя раскрасит жизнь, найдет для каждого сама свои цвета, твои цвета…». Нескладно, но бьет в точку — как и фильм Германики.

Выбежав из дома, Саша забывает там очки. Отныне ее зрение размыто — как у любого влюбленного. Все кружится, падает и взмывает обратно, стиль фильма обращается в безумную цветомузыку, нестабильный спектр расфокусированных чувств (оператор Сева Каптур). Это вселенная, из которой на время вычеркнута банальность, и школьное дважды два теряет смысл. Не надо знать, что любая любовь — конечна, что Антонин на самом деле Коля и что он не только безумен, как настоящий живописец, но и правда серьезно болен.

Так и есть, закивают головой брезгливые моралисты, нормальный бы свою мочу пить не стал (а нормальный режиссер бы такого не снял). Эти зрители лишают себя главного: ощущения чуда, без которого фильм о любви по определению не мог бы состояться. Преодоление телесной тщеты ради сфантазированной, почти детской, лежащей по ту сторону хорошего и дурного вкуса утопии — то, что Германика делает легко, играючи. И вспоминаешь, что лижущий раны таракан в русской традиции вообще-то не мерзкое насекомое, а, со времен капитана Лебядкина, глубоко несчастное и таинственное существо, которое мечтает о любви и боится смерти. Подобно любому из нас.

«Против». Созрела Александра Хазина

Хроника незавидной судьбы «Да и да» выглядит следующим образом: премьера первого полного метра Гай Германики после шестилетнего сериального перерыва состоялась на 36-м ММКФ. Там — успех и лавры режиссера года. Потом — ряд шумных спецпоказов в Москве, заверения продюсера Федора Бондарчука, что фильм выйдет в прокат вопреки закону о нецензурной лексике… А дальше — тишина и забвение. На момент написания текста фильм находится на перемонтаже, который, очевидно, предъявит публике уже совсем иное произведение — стерильное, очищенное от всего, что по нынешним сугубо чувствительным временам оказывается вне закона.

Мученическая роба, которая нынче щедро выдается каждому второму, сильно портит дело критика: в конечном счете все равно перекрывают воздух самым талантливым — тем, ради кого все еще есть смысл обращать слова в хлеб. Но не поддаться невозможно. С «Да и да» выходит какая-то кубическая нелепица: Гай Германику не пускают в прокат уже в статусе живого классика, при том что статус этот она получает самым холостым из своих выстрелов.

Возможно, дело в изначально неподъемной задаче и отсутствующем сюжете. История Саши и Антонина — это рассказ о любви в самом прямом ее смысле; это история бессмысленной привязанности, у которой нет никаких объяснений, никаких причин, никаких внешних препятствий, никакой динамики — она просто есть и все. И если ее нельзя описать словами, то как показать? В рамках заданной эстетики — слезами, водкой и сексом на грязном матрасе, крупными планами выразительных лиц Агнии Кузнецовой и Александра Горчилина… Хватит ли этого арсенала на три часа экранного времени — большой вопрос.

Синопсис представляет «Да и да» как роман школьной учительницы и художника, что сильно путает карты. Зачем автор сценария Александр Родионов сделал Сашу учительницей — совсем непонятно, разве что для того, чтобы слово «люблю» в ее устах несло свой прямой словарный смысл. В ней важна незрелость, детская крепость чувства, которая позволяет «Да и да» быть в первую очередь поэмой восхищения простого человека перед свободой и талантом юного Орфея. Саша любит в Антонине безумного художника, желая полностью впитать его оригинальность и его талант. Путь к Антонину — пожарная лестница, ведущая вверх, эдакое вознесение в мир иных, высших существ. Однако стремление показать разницу между душащей бытовухой Сашиной жизни и богемным карнавалом жизни Антонина приводит Германику к несправедливой карикатурности: «художники» проводят время в пьяных оргиях, в горячке марая холсты измазанными в краске ладонями… Бред, мат, блев, грязь — короче, ворох возможных, но необязательных (и недостаточных) примет богемы, которые в данном случае ради пустого протеста автоматически апеллируют к самым дремучим заблуждениями lambda-зрителя об арт-тусовке и расширяют пропасть между «****** [презренным] обывателем» (как их называет Антонин) и художником. В данном случае — Германикой.

Впрочем, может, Германика сама и есть такой художник — презирающий творчество как скрупулезный труд ради некоторого ритуального и почти архаического акта, выдающего произведение, сшитое грубо, в полубреду, из подручных материалов, но зато искренне и честно? Недаром же в фильме диалог о художниках-примитивистах.

В «Да и да» Германика не изменяет своему почерку, продолжая писать историю в декорациях «русского бедного», используя старые приемы и собирая мозаику из знакомого сора: до дрожи живые диалоги, серые декорации задрипанной квартиры (в которых тем поэтичнее выглядят редкие нарочитые «красивости» вроде пушистого белоснежного пальто).

Правда, она уходит от псевдодокументальности, превращая фильм в цветную сказку: подчеркнутая наивность рисунков и мультипликационных вставок, незамысловатые цветовые всполохи, компьютерная графика (весьма сомнительная) — эти виньетки отвечают, с одной стороны, за «взгляд художника», с другой стороны, вообще за загадочный «женский мир». Правда выделка этой новогодней обертки настолько груба, что ей далеко не только до Гондри, но даже до спорной блескучести Ренаты Литвиновой: та гораздо раньше впускала в фильмы стаи хлопающих крыльями воронов и образ мрачного леса, но у нее они, по крайней мере, органично вкладывались в гламурную эстетику барочного фона для актерского бенефиса, а у Германики превращаются в набор образов из дешевой эзотерической литературы…

Возможно, вся соль и есть в этой смысловой лакуне, которая в данном случае не заполняется даже эстетическим. «Да и да» мог бы стать феминистическим фильмом, но он остается именно «женским» — в самом кривом российском смысле. Саша терпит унизительность и неоднозначность своей роли в жизни Антонина и при этом, несмотря на хрупкость, воплощает набившее оскомину клише о русской жене: тащить пьяного мужика по тротуару, мыть его кухню, пока он валяется пьяный, держать ему голову, пока он блюет… Все это, чтобы воскресить его и продолжать по-щенячьи подчиняться…

Впрочем, концовка все-таки дает понять, что речь все равно в первую очередь о ней. Главной точкой фильма оказывается то перерождение, к которому приводит опыт слепой страсти, и в этом смысле «Да и да», как и «Все умрут, а я останусь», — фильм о становлении героини через испытание любовью. В финале Саша превратится в художницу, воплотив перенесенную ранее грубость: «Тебе родители жизнь дали — так родись уже». Демонстрируется это перерождение также средствами отнюдь не драматическими, а набором пошлейших визуальных кодов: белые одежды, прирученные дикие волки, всеочищающий огонь…

Во «Все умрут…» девочки молились о парне на самодельных куклах из заколок и фенечек, но другое дело, когда уже взрослая героиня продолжает существовать среди все тех же дешевых псевдомагических образов. Германика внешне позиционирует себя отпетым панком, которому запросто залепить крепкое словцо, но ее нонконформизм оказывается такой же бессмысленной внешней оболочкой, как дреды ее героини Саши. Под скорлупкой — самый школьный и полый внутри нью-эйдж: «Фильм — это послание из космоса», «Любовь — алхимическая роза, которая зацветает в душе»… Увы. Подчеркнутая маргинальность Германики и ее безусловный талант просят огранки: если не идейности, то какой-то осмысленности — тем более сейчас, когда ее жизнь простых людей, снятая плавающей камерой под второсортный рок, здорово приелась.

Ей было бы логично расти вместе со своими героями, что ли. Но взрослеть не хочется, хочется быть молодым и подавать надежды, а значит «Да и да» так и остается каракулями на полях школьной тетради: Germanica is love.