Lux aeterna  

 Есть в фильме и иной свет: свет рампы, неоновый свет рекламы, которой не брезговал Паваротти, свет вспышек камер, преследовавших его, свет от свечек, которые норовит подержать любопытствующая публика.

В сотворенном под ДА БУДЕТ СВЕТ ­–  тот, кто его добудет. Ему мало и отраженного лунного, и мерцающего звездного, и немигающего света глаз, обращенных к нему. В саду, что вокруг, цветут и нега, и надежда, и страх, и мольба. Он поет небу о земной, а на земле бессонницей пытаются отсрочить свой вечный сон. Хор поет обреченно, герой вдохновенно. О том, что с утренней зарей победит, рассеяв мрак и растопив немоту сердца.

Так заповедано сюжетом о строптивой принцессе и ее загадках, стоивших жизни многим искателям ее любви. Так будет сыграно. Ведь это опера и тут все как по нотам и все игра. Софиты  притворяются лунным сиянием, декорации – императорским дворцом, а те, кто по обе стороны сцены, делают вид, что не знают имени поющего принца, осадившего неприступную Турандот.

Игра сродни покеру, игра, не терпящая блефа. Ближе шахматам. Игра, что на подмостках становится правдой. Если проиграешь – оправдания не будет. Так думал за сценой тот, кто на ней жил. И каждый раз за кулисами повторял: «Я иду умирать!».

В юности его, заболевшего неизвестной болезнью, поспешили отпеть. А он выжил и запел жизнь. Может быть от частоты сценических смертей, от детства, опаленного войной, в нем пылала такая жажда жизни. Утолял ее «Любовным напитком» (любимая им опера, может быть за то, что в ней ему не приходилось умирать), и тем, чем обессмертил себя  – Nessun dorma. Калафов много хороших и разных, но ария эта в его исполнении суть его жизни.

Мало вывести голосом правильные ноты, трудно передать то, что в партитуре Пуччини обозначено как con anima – с душой. Ему удалось. Тем и незабвенно любим. Не девятью феноменальными верхними до из Quel destin в «Дочери полка» Доницетти,  которыми короновал себя, а монологом от сдержанной неторопливости  (andante sostenuto) до мощного, прорезающего лучом солнца тьму, крещендо –  «Спать не должно!». Гимн его, неусыпного, и реквием по нему же. Под него моденская Пьяцца Гранде провожала своего сына в последний путь. Она звучит в  самые важные и торжественные события в Италии, и возвел классическую музыку на небывалую доселе высоту  –  второе место –  в популярном UK Singles Chart.

Пусть на виду у публики сменяют друг друга «первостепенные» калифы на час, Калаф со скамейки запасных не режет слух и глаз. «Исчезайте, звезды!», –  поет он, чей свет не меркнет с веками. В пору, когда музыкой стали засматриваться  (шоу победило ноты и смысл), им, по старинке,  заслушиваются.  И звук рождает образ – светоПРЕДСТАВЛЕНИЕ – таким лучистым, энергичным, искрящимся был он, словно бы вторящий своему имени  – лучезарный Лучано. Его портрет снова улыбается нам  с афиш  – в прокат выходит документальный фильм «Паваротти».

Двукратный лауреат премии Оскар режиссер художественных фильмов Рон Ховард («Игры разума», «Аполлон 13», «Код да Винчи») известен и как успешный документалист. «Паваротти» продолжает его музыкально-документальную палитру, начатую проектами  «Сделано в Америке» (2013) — о рэпере  Jay-Z и фестивале Budweiser и  «The Beatles: Восемь дней в неделю — Годы гастролей» (2016) (завоевавший Грэмми и пять номинаций на премию «Эмми»).  Ховард и сам любит петь, но еще больше – изучать – биографии известных личностей. Его «Игры разума» и «Аполлон 13»  – чем не байопики, пусть и рассказанные по лекалам зрительского кино? «Паваротти» органично вписывается и в фильмографию режиссера, и в фильмографию его героя. Паваротти ведь проявил себя и как киноактер в милой комедии «Да, Джорджо» (1982), но чаще в его кинолетописи встречается фраза «играет самого себя».

«Паваротти» –  тоже зрительское кино, не замкнутое на своем основном персонаже, а сделанное в расчете на самую широкую аудиторию так, чтобы и оперным неофитам было нескучно, и знатокам необидно.  Впрочем, обидеться уже поспешили многие: кто недоволен излишней очарованностью создателей своим героем, кто – оборванными на полуслове ариями, кто – поверхностностью повествования, а кому-то и вовсе не хватило хронометража (смотрели и слушали бы еще и еще). Так или иначе, но фильм погружает в себя зрителей, независимо от музыкальных предпочтений и общего уровня «наслушанности», он  раскрывает свои объятья, как памятник у моденского городского театра, носящего имя великого маэстро.

В отличие от предыдущих документальных работ Ховарда, рассказывающих о каком-то одном периоде жизни героев, «Паваротти» стремится охватить всю жизнь певца от, до (второй октавы) и после – ведь в нем нет траурного финала (не хотел этого и Тенориссимо, продумавший свои похороны во всех деталях), а есть слова и факты о незримом присутствии Паваротти в сегодняшней жизни. Живут его дело и память о нем: именно Паваротти открыл для многих казавшийся сугубо элитарным мир оперы. Он не лелеял свой талант в узком кругу ценителей, но щедро делился им с публикой, не деля ее по ранжиру.  Некоторые так и не простили ему этого «опрощения» высокого искусства, прозвав его «попером» («pop» + «опера»). Иные – не устанут благодарить.

Его жизнь – благодатный сюжет для байопика. Здесь и война, и поиски себя, и драма, и любовь, и увлечения, и разочарования, и болезни, и мертворожденные дети, и слава, и провалы, и закулисье, и подвижничество, и мир, и Италия (отдельный особый мир), словом, кварто-квинтовый круг жизни. Там, где в фильме слова «дыхание», «фразировка», «диафрагма», «темперамент» ничего не объясняют, вступает голос. И никакие эпитеты и комментарии становятся не нужны.

Он пел на лучших мировых подмостках, но никогда свысока. Обращал в оперу, не упрощая ее, не снижая планки, но приглашая несведущих в удивительный новый мир, в котором бытовое может сочетаться с бытийным, а неаполитанские песни с лучшими мировыми ариями.  Сея новое, будь то творческая экспедиция в Китай, незнакомый с итальянской оперой, или американскую глухомань, где нет театров, он умел вызвать у публики эффект узнавания и сочувствования.

«Народный тенор» для одних, оперный миссионер, просветитель (и тут свет). Именно эту связь и неотделимость от жизни простых людей, его обращенность к ним, и удалось передать Ховарду своим фильмом. Он снят словно по заветам Маэстро. Здесь для «новичков» даже даны краткие сюжеты опер.

В молодости Паваротти довелось поработать учителем начальных классов, и судя по всему он был в этом неплох, продолжая оставаться для многих Учителем оперы. Тем обиднее, что в России фильм выходит с дозволяющей маркировкой 16+ в весьма ограниченном прокате, позволяющем едва протиснуться между рядами пошлой глупости с маркировкой 0+, 6+, 12+…

Да и звуковая технология Dolby Atmos, с использованием которой задуман создателями просмотр/прослушивание фильма у нас пока диковина. Работа со звуком и записями Паваротти проделана грандиозная – она тоже вовлечена в единый замысел максимального приближения фильма к зрителю, то есть эффекта живого концерта маэстро.

В трехактной композиции фильма сценариста Марка Монро жизнь и сцена перетекают одна в другую. Созданном словно бы по законам оперы в нем есть и любовь, и ненависть, и смерть. Эпизоды жизни Паваротти озвучены не только интервью семьи, друзей, коллег, учеников, но и фрагментами из оперных арий. «И жизнь, и слезы, и любовь», маска Паваротти и редкие интимные кадры домашнего видео эту маску приподнимающие.

Здесь много крупных планов, попыток запечатлеть ауру личности, которую отмечают все, кто хотя бы раз видел Паваротти. Кажется, только он мог заставить зрителей, среди которых была и принцесса Диана, стоя под проливным дождем выключить зонты, чтобы видеть лица друг друга и наперекор непогоде наслаждаться музыкой.  Стихия музыки победила природный форс-мажор.

В доме-музее тенора в окрестностях Модены рассказ о его жизни построен по тому же принципу, что и в фильме. Предметный мир дома сочетает фотографии и театральные костюмы и атрибуты, здесь много занавесов и, благодаря стеклянной вставке в крыше, много света. Вот и фильм напоен светом будь то свет глаз Непогасшего или его полотен: в кадре возникает и Паваротти-художник. Пейзаж его кисти ярок, пестр, цветист, как гавайские рубашки, из-за любви к которым над ним посмеивались. И он, не чуждый самоиронии, тоже смеялся над собой, подписывая свои картины LuPa (в переводе волчица или «женщина, с низкой социальной ответственностью»).

Есть в фильме и иной свет: свет рампы, неоновый свет рекламы, которой не брезговал Паваротти, свет вспышек камер, преследовавших его, свет от свечек, которые норовит подержать любопытствующая публика. «Но свет… Жестоких осуждений / Не изменяет он своих: / Он не карает заблуждений, / Но тайны требует для них», постоянно стремясь эту тайну нарушить и приподнять одеяло.

Ховард же стремился приподнять занавес оперной карьеры Паваротти, показав тех, кто обычно невиден публике, – продюсеров и промоутеров тенора от блистательного, но язвительного Герберта Бреслина, составившего мировую славу Паваротти, а затем попытавшегося своими мемуарами очернить его образ, до Тибора Рудаша и Харви Голдсмита. Хитросплетения отношений между ними, подковерная борьба и механизм того как превратить талант в мировое достояние, создать правильный имидж, раскрутив маховик успеха и популярности,  наблюдать невероятно увлекательно. До Ховарда эту сторону жизни маэстро не выносили на экран и она вовремя придает фильму динамику, не позволяя ему превратиться в агиографию и ЖЗЛ.

Что же касается поджидаемого частью публики ответа на вопрос, то, да, Паваротти любили женщины, и это было взаимно. В доме на пятнадцать семей он был первым, родившимся за шесть лет мальчиком. Лучанино с детства купался в любви.  Баловень, сорванец, monello, как его называют в фильме, то есть озорник, живший полнокровной жизнью, таким предстает Паваротти в фильме. И именно этой жизнерадостности, легкого дыхания часто не прощала ему критика.

Разговор двух жен, возлюбленной и дочерей получился деликатным и не таблоидным. Перец и чеснок хороши в спагетти по-неаполитански, которые так любил маэстро, и которые попросил у Адуи первой супруги, когда был уже на смертном одре. То, за что желтая пресса клеймила маэстро, роман с юной Николеттой Мантовани, подан в фильме с ракурса публики, горожан Модены, которые в один день сменили восхищение его талантом на громкие упреки и обвинения. La donna è mobile – и публика переменчива «как ветер мая». Как Турандот не прощает она ошибок, рубит головы тех, кого вчера венчала славой и восторгами. Она возносит талант на пьедестал  и, боготворя,  отказывает ему в человеческих проявлениях. Между тем талант никак не зависит от праведности. Тому пример ­– другой величайший тенор – Энрико Карузо.

В фильме выпукло подан этот переход от преклонения к негодованию,  распространившийся и на творчество Паваротти.  На ханжеские замечания несведущей публики о том, что «Паваротти уже не тот, что прежде», в фильме блестяще отвечает рок-музыкант Боно, друживший с тенором и записавший с ним песню «Мисс Сараево»: «Да что вы вообще понимаете в пении?! Что нового можно сказать в хрестоматийных ариях? В них можно привнести только свою жизнь». И Паваротти делал это с блеском. Кстати, спецоперация по уговору ирландского музыканта сотрудничать  – увлекательнейший дивертисмент фильма.

«Он был эмоциональным армрестлером», – сказал Боно о Паваротти. Именно Боно, в отличие от многих друзей маэстро сумел найти время и приехать на его похороны в Модену.

Кульминация, или scena madre фильма Ховарда это кадры с Паваротти с окровавленным лицом (грим Каварадосси), слезами и… ослепительной улыбкой.  Кровь, пот, слезы и бесконечные струящиеся любовь и благодарность. Может быть, и добился Паваротти такого признания масс, что любил в человеке человека, со всеми его слабостями и несовершенствами, умея прощать другим то, чего не миновал сам.

Щедрый он стремился вернуть миру то, что Бог дал ему, – так Паваротти говорил о своей миссии, не ограничивающейся концертами и просветительской деятельностью, но и огромным числом благотворительных начинаний, в ту пору, когда это еще не стало модой и непременным аксессуаром знаменитостей. Особенно Паваротти помогал детям из стран, переживающих военные конфликты. Эхо пережитой им войны не могло не сказаться в нем. Наверное, этим и порождены его милосердие, боевой дух и музыкальное миротворчество, ведь именно  Паваротти стремился примирить рок, поп и классическую музыку, сблизив противоборствующие лагеря и показав, что все краски мира прекрасны. Глупо толкаться, лучше петь! И записи выступлений «Паваротти и друзья» до сих пор набирают миллионы просмотров в Интернете.

Хосе Каррерас (Чичо, как называл его Лучано) справедливо заметил: «Хочешь узнать человека? Раздели с ним сцену». История зарождения культовой оперной «группы» «Три тенора» рассказана в фильме в драматических подробностях, как пример того, что искусство исцеляет. Ховард выбрал фрагмент концерта в термах Каракаллы, когда два тенора в шутку как бы соревнуются с Паваротти в исполнении арии, а победителем поединка, как всегда, становится публика.

И все-таки главной женщиной его жизни (разумеется, после матери, благословившей сына на артистическое поприще), которой посвящен фильм, стала, по меткому определению Пласидо Доминго,  la voce. В итальянском языке «голос» женского рода и как женщина своенравен и ревнив. Тенор неестественный для мужчин голос в отличие от баритона, поэтому развить и сохранить его совсем не просто.

У отца Паваротти, тенора по призванию, ставшего пекарем волею судьбы, был превосходный голос, в  чем можно убедиться, обратившись к фильму Найджела Уоттиса «Лучано Паваротти. Портрет», основанном на интервью певца британскому писателю и телеведущему Мелвину Брэггу (фрагменты из этого фильма использовал и Ховард). Но только красивого голоса недостаточно, как и знания нот. Паваротти, не раз говорил, что для него важно, прежде всего, быть верным чувству и смыслу того, о чем он поет.

«Возможно, вы даже культурнее нас – вы знаете ноты», – словно бы словами Жванецкого обращался Ховард к своим многочисленным собеседникам,  стремясь постичь тайну успеха и величия Тенориссимо. И, благо, в эпоху коучей, подражаний и поиска кратчайших путей к успеху, не нашел разгадки. Можно приготовить спагетти по рецепту Паваротти, но выкроить жизнь по чужим лекалам –  абсурд. Научиться же верить в нее и ей  –  могущий помочь,  и, глядя на Паваротти, могучий «лайфхак».

Архивные материалы, редкие кадры, среди которых спонтанное путешествие тенора по бразильской Амазонке в Манаус, где однажды выступал Карузо, снятые флейтисткой из творческой команды тенора и его женой, – все это выносится на глаза широкой публики впервые. Есть в фильме место и трагическим перипетиям, и забавным подробностям вроде истории появления фирменного белого платка, с которым выступал тенор или фрагменту из «Шоу Фила Донахью», в котором Паваротти в спортивном костюме учит зрителей правильно готовить пасту. Есть Паваротти на велосипеде, во время трапезы и даже в душе. Фильм мозаичен, но при этом верен цельности замысла.

А вот читатели вчерашних газет будут явно разочарованы. Единственный гвоздь в фильме Ховарда – это талисман, который носил с собой Лучано Паваротти. В России наудачу стучат по дереву, в Италии – по железу. Отсюда и этот спутник «суеверного католика», подаренный его матерью. Фильм сладок, даже печаль в нем светла, и, кажется, что некоторые отвыкли от такого не отретушированного, а просто добротно и по-доброму снятого кино. У Ховарда нет гвоздя за пазухой. В его ленте нет места пошлости, и даже там, где речь идет о мнении большинства, Ховард напоминает, что масскульт – это не только пресс людских масс, но прежде всего культура.

Он честен в своей работе, и честность эта не горчит (как мы сегодня привыкли). Рассказы о великодушии, обаянии, гражданственности, бремени таланта и публичном одиночестве кажутся растиражированными, но в фильме они поданы умеренно и без претензии парадного портрета или помпезности некролога. В пору разоблачений, мы, обитающие в кротовьих норах скандальчиков и  плотоЯДного подсчета чужих грешков, иногда отвыкаем от яркого света личностей, которых ничто не способно затмить. Как только не склоняли имя Паваротти, сколько прижизненных карикатур  застал он,  сколько хулы, а все-таки, как и Калаф, добился того, чем был богат сам – любви.

Нелепо думать, что личность такого масштаба можно исчерпать одним фильмом, и Ховард не ставит точку в своей киноленте, он просто умолкает, давая вступить той самой  Nessun dorma, лейтмотиву всего фильма. В финале это уже не только божественно красивая музыка и чарующий голос, но напутствие всем нам – Не спать! – в надежде, что с рассветом нам уготовано победить.  Vincerò!

 

Эмилия Деменцова

«Трибуна» http://newtribuna.ru/news/2019/07/22/85364/