Закрывался 43-й Международный Московский кинофестиваль, самый странный и пуританский в черноте своего дресс-кода и отсутствии фуршета в перерыве между церемонией и фильмом закрытия. Никита Михалков иронично «шарахнулся» от пропахшего дезинфекторами микрофона на сцене, давая представителям Роспотребнадзора в зале понять, что это он за ними присматривает, а не наоборот, а не наоборот.
Присутствие некоего «наблюдателя» было растворено во всей программе фестиваля, во всех временах и жанрах. За час до закрытия в «Художественном» вне основного конкурса показали «Последние слова» Джонатана Носситера – полный трэщ с привлечением звезд европейского кино, на подножии несколько мокрого и холодного Парфенона, – видимо, где-то совсем не в Греции и в совершенно «последние времена», хотя актеры – наши современники. После этого «шербургские зонтики» «с финским акцентом» («Кафе моей памяти» Вальто Бальцара (Франция-Финляндия) в качестве фильма закрытия обещали быть слишком оптимистичными без фуршета…
Выйдя в коридор в перерыве церемонии закрытия, люди переводили дух от напряженности, ярких огней в фойе не зажигали. Блестящая, как серебряная ящерка, актриса Линн Круз одна стояла и переливалась в фойе всей «России» рядом с кубинским режиссером Мигелем Койула, который был в черном, как требовалось, и как бы защищал ее беззастенчивую женственность и блистательность от Роспотребнадзора. – В этой странной холодной России, уже не помнящей своего собственного революционно-интернационального прошлого, зависающей на фальшивых нарядах для каких-то ожидаемых по-привычке банкетов, «сопровождений» и пресс-конференций для ТВ и газет, которые никто не читает, но «цитируют».
Репортеры не спешили навстречу создателям фильма «Голубое сердце» из когда-то очень братской нам Кубы. – Что поделать, Россия сегодня «любит ушами» и «верит ушами»! А фильм очень визуальный, как настоящее кино, и он о непрезентабельном «будущем-настоящем», в частности, многострадальной Кубы, и привезен авторами не без труда и – может быть даже риска – через Атлантический океан в конкурсную программу кинофестиваля, – но не был удостоен внимания прессы и жюри. И в «основном конкурсе» не получил ничего. Даже «упоминания». Это было так странно, что мне было первый раз неудобно за свою страну (или за то, что от нее осталось). Ну, и жюри было, видимо, настолько придавлено депрессией ковида и так далеко (председателя, перед самым вылетом в Россию уличили в ковиде, и он во всех пресс=конференциях возникал с Филиппин только на экране) от забот России, и от понимания артхауса, и «игр со временем», и «социалистических надежд», в общем-то составляющих основу кино… Я тогда подумала: вот, явись сейчас перед ними Ким Ки Дук со своим фильмом, – они бы и его не заметили.
Фильм Мигеля Койулы и Линн Круз «Голубое сердце» был показан 26 апреля 2021 года в пресс-центре. Кто-то сразу вспомнил из зала советский фильм «Я – Куба!» Михаила Калатозова и Евгеня Евтушенко (1964г.) Мне было три года, когда этот черно-белый фильм вышел на экран, и, честно признаться, смотрела целиком его только вот сейчас, по случаю «Голубого сердца». (Испытала радость открытия.) Поразили белые листья пальм и сахарного тростника на фоне серого испепеляющего неба. Как это сделал оператор Урусевский? Небо в яркий солнечный день у него серое, а растения – словно пропитаны солнцем, светятся. Урусевский изображением сделал больше, чем придумал режиссер, потому что гений и не показать «остатки рая на земле» не мог. Я «запала» на это эффект больше, чем на все остальное в фильме, и вспомнила, что это тот случай, про который говорил Отар Иоселиани в последнем а Россиии интервью 2011 года, на пресс-показе фильма «Шантрапа», но про фильм «Летят журавли»: «Великий фильм великого оператора Урусевского».
В «Голубом сердце» Койулы ход мысли и подходы к изображению иные. В фильме (снятом оператором и режиссером Мтгелем Койула) преобладает сложный черный из синего и фиолетового, синий – из черного, бордовый – из черного, а желтый, если и появляется, то как цвет замученных деревьев, и его тут же злодейские песонажи и непонятные силы – анигилируют. В такой кислотной среде сам человек, с его бело-голубо-розовой телесностью и культурой, основанной на бумаге и холсте, – уже «под вопросом», человек в таком мире – лишний. Культура – тоже лишняя. Тогда из чего состоит «ноосфера» существования. Это же, как мы понимаем, – Куба сегодня? Тот же «остров зари багровой» (цитата из песни «Куба – любовь моя…» (Текст С. Гребенникова, Муз. Н. Добронравова), но похожий на кострище бомжей в развалинах недостроенного дома. Дом – как образ – многоэтажный, бетонный, с выбитыми стенами и окнами. Он возникает в фильме, а мы сидим и ходим внутри него за героиней Линн Круз, как за Алисой в выжженном Пост-Зазеркалье. Вместо «королев» и фламинго, зеленых партеров и подстриженной травки на утомительной перспективе парка со стенкой в конце перед нами возникает – бездонная дыра темноту, развороченные до пыли бетонные осколки, океан ледяной и неприветливый, с острыми камнями на берегу, а не с шелковым песочком, без птиц, безобразные развороченные лица обожженых людей на картинах и толстый сумасшедший мужик, рубящий мачете толстенные желтые тополя на улице города. У этого тупого «божьего создания» действительно, только и можно спросить, как это и делает героиня : «Дяденька, вы, наверно, из деревни?..»
Но то, что происходит дальше, – дико, как место из канонической Библии сегодня: мачете вспарывает живот собственного хозяина. Но, видимо, заслуженно. Потому что мы понимаем по пронзительному взгляду девушки, задавшей вопрос, что не стоит уничтожать деревья (остатки рая) в городе: не ты, дядя, их сажал, не тебе и рубить. Но времени на исправление нет: последние временена,– поэтому сразу – возмездие. То есть эта девушка-ангел берет на себя функцию карающей руки Бога-создателя мира, или архангела Михаила. Но при этом – что у нее в голове, какая там идеология, какая вера ею движет, или просто сигнал с тайного командного ЕРЦ-пункта: «найти и обезвредить!» – нам неизвестно. Мы – только наблюдаем за «наблюдателем»…
Мы сами в безопасном месте, даже если герой-наблюдатель находится в месте и во времени полного абсурда – в жизни после смерти, в состоянии «бордо», в «мертвом городе». Оно же – местное время, оно же Настоящее-продолженное. Но есть ощущение, что выйти из него можно только войдя в него. И если войти в него, двигаться и наблюдать его, как данность, можно где-то и выйти на свет. Ибо тот, кто ввел нас в лабирит, наверняка знает, где выход из лабиринта, и надо уловить его «знаки». И эти «знаки» и звуки впустившего нас внутрь Времени создатели фильма «Голубое сердце» нам открывают и дают время расслышать в сложной тишине…
Это редкое состояние, передавать его удавалось немногим режиссерам, но мы, зрители, в нем сегодня очень нуждаемся, как в неком сеансе «смотрения внутрь себя» и смотрения в Будущее. Нечто подобное когда-то в детстве я испытала на «Сталкере». Создателям фильма это удалось.
Вопрос «веры в будущее» сегодня для всех «больной». Как же трудно публично отвечать на него в чужой стране, «наступающей» вот уже двадцать лет «на те же грабли», что и погибший и «мертвый город» в фильме… Фильм вырастал 10 лет, пока менялась страна Куба, менталитет и политическая система. Режиссер и актриса делали его вдвоем и взрослели вместе со своей родиной и картиной в поисках образа Будущего…
– Когда Фидель Кастро выступал перед страной и новым поколением, перед студентами, он давал понять, что он выращивает молодежь и кидает в будущее, как «семена». Нас так и называли: «семена 2000-х», – рассказала актриса, продюсер и художник по гриму и костюмам Линн Круз. – Когда идея коммунизма в стране нарушилась, мне было 12 лет, наше поколение осталось в прежних идеалах, а дороги для их воплощения уже не было, мы посредине пути… Мы жили в этом состоянии раньше вас. Мы делали фильм 10 лет, а реальность менялась. Мигелю снимать на Кубе запрещено, поэтому… ему приходилось ставить камеру на штатиф, фиксировать наше расположение в кадре и сниматься при этом самому на автофокусе. Весь фильм был снят со штатива. Ручной камерой мы не снимали вообще, чтобы не привлекать внимание полиции. Мне пришлось и продюсировать: пригодился опыт в театральных проектах. Вы переживете то же самое, что и наша страна, только позднее.
…Ну, да… Но это знание как-то не хочется принимать без борьбы. Хотя понимаешь, что у Михаила Калатозова в фильме, в сцене массового шествия студентов с лестницы Гаванского университета – много «поэзии», что даже в то время в Гаване постреливали по толпе не только из водометов, и не все при этом были «в белых штанах». А в «Голубом сердце» – без иллюзий: пулю можно «схлопотать» в любой момент и ниоткуда, из мысли соседа по скамейке. Так идея Жизни в «мертвом городе» в отдельно взятой стране выливается в притчу о начале начал – о жизни после смерти…
Итак, перед нами жизнь после какого-то социального катаклизма, потому что вещи и предметы есть, а людей мало, а те, что есть, – молчат. Мы на развалинах «мертвого города», или «института» (типа Хогвардс, типа новый роман Стивена Кинга, типа «институт мокрецов» в фильме Константина Лопушанского по братьям Стругацким «Гадкие лебеди», – это самые ближние сознанию автора статьи ассоциации). В оном закрытом «институте» внутри «мертвого города», основанном ( мы понимаем непрозрачный намек) Фиделем Кастро из особо способных детей, отобранных у родителей, государство выращивало людей с супер-способностями. Для Будущего. Но внезапно город вымер, а оставшиеся «семена будущего» разбредаются в поисках «почвы» и поля для делания в покинутом людьми каменном пространстве. Это город-лабиринт, в котором, не заная, что ищешь, можно плутать, как в кошмаре, всю земную жизнь. Но героиня находит в нем свою Мать, – то есть первородное свое тело, родные клетки, глаза и запах, мягкость. И среди общей черноты и холодной пустоты пространства девушка-воительница с напряженным взглядом затихает в нежном покое на некоем ложе или престоле в доме матери… среди пустоты…
В сущности, это тоже история «наблюдателя» в конце мира: нечему радоваться, не с кем говорить и уже не о чем, – в мире, из которого вынуты люди, точнее, из людей вынута сила развития. Но, поскольку актриса прекрасна и пластична, как пантера, намека на без-сильность в ней нет. И, видя, как она засыпает под боком у матери, как-то веришь, что засыпает она – не навсегда. Веришь в это и все тут: убедительность образа.
Я спросила у Мигеля Койула в частной беседе и в зале: «Государство Фиделя Кастро, как некий коммунистический рай, не осуществилось. Нет ли у вас ощущения, что люди сами его разрушили своим неверием в идеал? Есть представление и практика, что мысль материализуется, если держать в сознании ее образ и желать его, то есть «верить». Но это требует неотвлечения, нельзя мыслью допускать даже на минуту что-то противоположное. Как только люди в СССР отказались от веры в «коммунизм» и озаботились «комфортом», – страна рухнула! Постепенно из сознания народа вытеснялся четкий образ Будущего, который они держали 75 лет всей идеологией. Он вдруг он был осмеян, опошлен и унижен… новым государством. Мы наблюдали по телевизору за борьбой за власть и доверили победителю все, что построили наши родители и деды. Идеал Будущего при этом исчез, как и наследие, энергия созидания исчезла, путь (дао) – исчез, стало некуда двигаться. Но разве это все не потому, что мы сами в душе перестали в идеалы будущего верить? А кубинцы – потомки испанцев, то есть в основе менталитета – христиане, и у них там тоже, по Откровению Иоанна Богослова, в «конце мира» возникнет «город небесный». А что было заложено в качестве будущего в идеологии Фиделя Кастро? Какой образ: «город золотой» или «райский сад»? Мы крайне мало знаем об этом. – Во что верил сам Кастро и почему кубинцы так легко утратили эту веру? Вы сами, как художник, что внутренне строите: «райский сад» или «город золотой»?
– Я, конечно, все время держал эту мысль, искал образ… В нашем воспитании Библия отсутствовала. Материализм: все в мире имеет начало, развитие и конец… В Гаване в 1960-х под влияним советских кинематографистов была создана очень сильная киношкола. Пока идеология была сильна, школа по-своему процветала: кино – инструмент идеологии, идеология, конечно, «давила». Когда умер Фидель Кастро, люди открыто заговорили о бедности и нищете. Государство отказалось от коммунистических коллективных идеалов, как «потерпевших крах», и людям пришлось выживать по-одиночке. Кубинцам это непривычно, энергия перегорает. Киношкола переживает упадок. Но все имеет начало, продолжение и конец.
– Но это же еще не полный «конец»? Вера в «жизнь после смерти» движет всей культурой человечества! Можно быть атеистом, не верить в мифы, но художник ведь, мне кажется, так не может, он все равно выявляет архетипы сознания, – по вашему фильму это видно. У всех народов в менталитете есть притча о зерне, которое оживает после смерти зерновой оболочки. То есть смерть является одновременно началом новой жизни. А что предполагал Фидель Кастро «в финале коммунистического режима»? Для чего он готовил вас, как «семена 2000-х», – как вы думаете?
– Это очень сложный и личный вопрос. Мы – атеисты. После смерти нет ничего…
– А как художник, что вы лично… что вы «там» видите?..
– Вы уже задавали этот вопрос на конференции! – резко возникло «сопровождение» в пиджаке и с рацией…
Мы стояли неофициально, у кулера в пресс-центре. Мигель думал.
– …Нет ничего… Пустота… – вдруг выдохнул режиссер и, увлекаемый «сопровождением», скрылся за входом в пресс-центр вместе с Линн Круз, на следующее интервью.
…А на закрытии фестиваля нам никто не мешал, «сопровождения» не наблюдалось. Я достаю из сумки свою книгу о… традиционном фольклоре русских и полесских крестьян, – единственное, что было с собой, – вот хоть что-то у них останется в подарок приятного, – и вручаю книгу Линн Круз, как прекрасной даме и как художнику фильма, показываю ей оформление внутри книги. И тут от нее узнаю, что Мигель активно преподает «партизанские методы кинематографа» за пределами Кубы ( США и Латинской Америке). На родине после того как он снял фильм «Nadie» (2017) о подвергшемся цензуре кубинском поэте Рафаэле Альсидесе, у него «запрет на профессию».
– На Кубе вы можете делать умеренную, косвенную критику правительства, но вы не можете упоминать Фиделя Кастро в любой критической форме (умеренной или прямой), вы просто не можете упоминать его вообще. Если вы это сделаете, вы попадете в черный список, как мы и Рафаэль Альсидес до нас. «Голубое сердце» тоже сделано за границей. Имя Фиделя Кастро не может упоминаться в негативном ключе ни в одном художественном проявлении на Кубе, или вы будете немедленно подвергнуты цензуре. После его смерти правительство не хочет, чтобы о революции говорили плохо. Сегодня существует много репрессий против независимых художников, не только в киноинститутах, но и в альтернативных пространствах, – объяснил сам Мигель Койула.
(Короче, попадешь под цензуру на Кубе – сравняют с землей…)
– Тогда это вам пригодится! – говорю как-то по-английски. – Здесь – «база» русской и славянской культуры: обряды и песни людей, которые верят, что земля – живая! Мой дед, Первую мировую в Карпатах Европу защищал, а в 1985-м году я неожиданно прошла по его следам в этнографической экспедиции в Западном Полесье (тогда это была «Советская Белоруссия»), от Украины и Польши там всего 5 километров, до 1917 года это была одна страна – Россия. И там, на кладбище в деревне Лисицк, стоят огромные черные кресты. Огромные! Жители верят, что под ними лежат первые жители этих мест – «паны», – были великаны, и этим крестам поклоняются. Старые крестьяне верят, что в конце мира «паны» оживут и встретятся с потомками, и будут все вместе жить дальше. Они верят, что, пока земля живая, все умершие в ней тоже оживут, как семена. И чтобы земля жила, люди поют ей песни! Это очень древняя вера. У них там через год был «Чернобыль», а они все равно поют! Видимо, вера – самое важное, – понимаешь? Мы должны верить! Это важно: ви маст белиф! Андэстэнд?
Английский мой – «оторви и брось», одни паузы-жесты… Но я как-то пишу по-английски на титульном листе: «До встречи в России!» – «Приезжай на Кубу!» – тут же говорит Мигель.
По Тверской перед кинотеатром «Россия» шли танки. Пока на репетицию парада. Ви маст белиф…
