Михаил Трофименков о «Женщине с рыжими волосами» Джека Конуэя

 

Откинув парикмахерскую салфетку с лица и глядя с экрана — одновременно сыто и алчно — прямо на зрителей, Лил Эндрюс (Джин Харлоу), только что перекрасившая волосы, обращается не к невидимому собеседнику, а непосредственно к нам: “Ведь правда же, что джентльмены предпочитают блондинок?” Обращением к нам звучит и следующий после монтажной склейки — теперь Лил примеряет платье — вопрос: “Оно не слишком просвечивает?” Просвечивает, Рыжик, просвечивает, но тем более она выберет именно это платье. И, поделившись с нами мудрой мыслью, что о своем шефе девушка никогда не должна забывать, прикрепит к подвязке, задрав юбку, медальон с вырезанным из какой-то фотографии с ликом Билла Лежандра Младшего (Честер Моррис), хозяина фирмы, где подружка бутлегера служит даже не на побегушках: чтобы заявиться на порог его дома и, преодолев сопротивление дворецкого, вломиться внутрь — а куда Лил вломится, оттуда ее уже не выжить,— ей придется стибрить со стола секретарши шефа письма, якобы требующие срочного ответа.

Глазам своим не веришь: неужели это снято в 1932-м? Да это же Годар, в фильмах начала 1960-х годов расчленявший движениями камеры женское тело. Расчленявший, естественно, не просто так, а идеологически: женское тело превращено в буржуазном обществе в товар — хоть ценник вешай на каждую его часть. Но нет, это не Годар — это Джек Конуэй, знаменитый яростным фильмом о мексиканской революции “Да здравствует Вилья!” (1934) и экранизацией “Повести о двух городах” Диккенса (1935). Но прежде всего это фильм великого продюсера Ирвинга Тальберга, ставшего прообразом “Последнего магната” Скотта Фицджеральда. Он относился к кино как к искусству, ежедневно, по словам того же Годара, думал о двухстах фильмах одновременно и безвременно умер. И в первые кадры “Женщины с рыжими волосами” Конуэй и Тальберг вкладывали ровно тот же смысл, что вложит в свои раскадровки Годар тридцать лет спустя. Лил — дрянь, грязная тварь: не потому, что торгует собой — не на панели, конечно, а соблазняя, так сказать, представителей господствующего класса, а потому, что пуще всего хочет сама стать одной из тех, кто не столько покупает, сколько крадет чужие жизни. У нее есть алиби: она поклялась, что “никогда не останется по эту сторону железной дороги”, разделяющей город на “чистые” и “нечистые” кварталы.

Наверное, Харлоу, прожившая всего 26 лет, не была хорошей актрисой. Наверное, свою карьеру она строила почти так же, как Лил: только в ее жизни вместо Биллов Лежандров — Младшего и Старшего — были миллионер-авиатор Говард Хьюз и муж-продюсер Пол Берк, темно и жутко застрелившийся через две недели после свадьбы. Но в фильме Конуэя она ошеломляет: порой кажется, что смотришь порно. Не потому, что Конуэй многое показывает — хотя и показывает по меркам того времени немало — а потому, что невыносимо непристойно Лил переходит от имитации невинности к цинизму, невыносимо непристойно впадает в детское, искреннее отчаяние, когда покаявшийся перед женой Младший сорвется с ее крючка. Такой фильм мог появиться только в легендарную эпоху pre-code, то есть до вступления в силу драконовского цензурного кодекса Хейса, регламентировавшего и продолжительность поцелуя, и длину юбок. Но более всего — градус социального реализма на экране. Да и то: Тальбергу пришлось сделать в фильме 17 цензурных вырезок. Но бьющего с экрана социально детерминированного сексуального цинизма достаточно, чтобы “Женщина” и поныне казалась фильмом-бомбой.

Red-Headed Woman, 1932

Источник