Что поражает в картине Рустама Хамдамова “Мешок без дна” – это ажурная, невесомая вычурность, как контрапункт, как нить, на которую нанизываются бусины образов и изысканная красота драгоценных камней. Крупицы высохшего серебра склеиваются, обнаруживая ожившие дагерротипы. Картина ассоциируется с Питером Гринуэем, но без утопленницы, поскольку мешок Чтицы оказался полнее мешка Великого князя. И средневековая явственность, зримость, выпуклость, ходульная условность персонажей. Они стали бы карикатурными, если бы не интонация грустной пыли времён, тлена времени, печального покрывала, машущего крылами тонко вытканной вычурности. И тарковские глаза мальчика, и набоковские гимнасты-грибы, и изысканная красота при внешней простоте истории. Персонажи умны и чуть насмешливы, в них отсутствует пафос, а вычурность органична так, как может быть только у Хамдамова, при всей не уникальности в истории кино. Кружащийся в едва уловимом вальсе тлен сна, или сон тлена. И явные визуальные аллюзии на персонажей из русских сказок в советской версии, и игра со смыслами, аллюзиями, слоями тканей времён. И белая ткань Царевны рвётся на русском снегу, цепляясь о русскую прошлогоднюю, срезанную под корень траву, и остаётся кусок русской ткани, и всё это – из восточного Мешка, где обитают грузины и персы, кони, волшебство и Самарканд. И наивная средневековая эстетика, и наивное средевековое действие, без шекспировского напряжения, – хамдамовский сон в средневековую ночь. Пригрезилась ли Чтица Князю-алкоголику, или она уверенной рукой вывела его из пьянства в свет – не имеет значения. Чёрное пятно-пальто уезжает на лыжах в чёрную, сужающуюся русскую заснеженную даль, полную невидимых воро́н и во́ронов, кружащих над эпохой эполет и спившихся Обломовых-князей. И чёрно-белый сон может быть только вычурным, словно вычурность и есть реальность, а простота есть сон.