Какое впечатление произвел на вас фильм?
— Я неудержимо ревел как при первом, так и при втором просмотре. Казалось бы, чего ради подвергать себя такому испытанию во второй раз? — но странным образом я испытывал облегчение, словно наконец разрешил себе какую-то долго скрываемую или долго подавляемую эмоцию. Там, понимаете, два слоя (их больше, но два основных): во-первых, это сентиментальная история, намеренно сделанная в лоб, очень прямо и очень сильными, в каком-то смысле запретными средствами: и искусство, и зритель давно себе не позволяли ничего подобного. Всем кажется, что это грубо и как бы неконвенционально, но эти эмоции зачем-то нужны, эти приемы прочему-то облагораживают искусство, и Диккенса, например, никто не отменял. А второй слой — собственно интеллектуальный, поскольку Лопушанский именно умный режиссер, никогда не ограничивающийся мелодрамой, — предчувствие великих и страшных перемен, и слой этот блоковский, потому что вся картина построена на блоковских реминисценциях, от “Девушка пела в церковном хоре” до “Боже, бежим от суда!”. Лопушанский поймал то ощущение, которое лучше всего выражает Блок и с которым, не признаваясь себе в этом, живут сейчас все. Это ощущение конца времен и по крайней мере великих катаклизмов, которых все боятся и которые усердно продолжают приближать. Так что — цитируя того же Блока — “то душа, на новый путь вступая, безумно плачет о прошедших снах”.
Видите, что важно: Блок — лучший русский лирик, бесспорный гений, мастер точнейшего называния трудноуловимых вещей, и не только называния, но и передачи их: звуком, ритмом. При этом со вкусом у него сложно обстоят дела: многое у него — это отмечали все настоящие его любители, позволяющие себе говорить о любимом всю правду, — отдает романсом, есть прямая бульварщина, и отражая пошлое время, он прибегает к пошлости как к одной из вполне легитимных красок. И вот Лопушанский в этой картине напрочь забыл — вполне сознательно — о правилах хорошего тона. Он взял героиню и ситуацию, которые гарантированно вызовут упреки в чрезмерности, в манипуляции, в спекуляции даже. Ему нужна конкретная зрительская эмоция — предчувствие катаклизмов и жгучий стыд. Вот он и выбивает эту эмоцию — выбивает прямо-таки сапогами, ну а что сделаешь? Мне кажется, некоторую роль тут сыграла, простите за каламбур, судьба его предыдущей картины “Роль” — фильма очень сложного, очень значительного, глубокого, но мало кем понятого. И тогда он внутри себя решил: а, вы хотите просто — ну вот вам. И зритель, ругая Лопушанского (а такие отзывы уже есть), злится прежде всего на то, что его заставили вот такие сильные эмоции переживать — а сделали все на пальцах, без изысков, цинично нажав на самые больные точки. Ну так ведь, братцы, это не Лопушанский виноват, что вы так долго запрещали себе испытывать простые и важные человеческие чувства.
На ваш взгляд, какой смысл хотел донести режиссер этим фильмом и получилось ли то, что он хотел?
— Видите ли, не всегда режиссер хочет донести смысл. Лопушанский, при всей своей репутации интеллектуала, которую он, кстати, не любит и не создавал, — доносит не мысли, не теоретические обобщения, а эмоцию. Какой смысл в фильме “Соло”? Что искусство растет из ада и побеждает ад? Он не это хотел сказать. Это слишком просто было бы. Он хочет показать… вот не знаю, не скажешь этого никак другими средствами. Градский мне как-то объяснил, что музыка существует для выражения вещей, которые не имеют вербального аналога. Лопушанский ведь музыковед по первому образованию, отсюда симфоническое построение его картин, важность лейтмотивов, фуга как любимый жанр. Тут какой-то очень сложный смысл — предвидение больших потрясений, полная их заслуженность, скорбь по утраченной или изнасилованной душе… Какое-то страшно важное высказывание, для которого он парадоксальным образом выбрал такую почти романсовую форму, жанр городской баллады или даже страшилки. Но ему показалось, что иначе это будет не так мучительно звучать — как шарманка в городском дворе.
Вы бы порекомендовали посмотреть фильм? Почему?
— Я не верю в силу рекомендаций, но смотреть этот фильм надо всем, кто чувствует неблагополучие и не может его сформулировать. Ну и всем, кто в отчаянии, потому что эта картина его исцеляет. А обратить внимание… Просто если вам вдруг покажется, что все уж очень просто, — не забывайте, что этот режиссер снял “Русскую симфонию”, “Роль”, “Гадких лебедей”, в конце концов. Он серьезный довольно малый, вообще говоря, так что не думайте, будто перед вами плоский лубок. Перед вами, может быть, самый сложный русский фильм последних лет, почему на главную роль там и взят самый неоднозначный и глубокий русский актер своего поколения.
Что бы вы хотели сказать режиссеру?
— А я ему и сказал. Сквозь слезы, разумеется, и ужасно негодуя, сказал ему, что там-то и там-то следует сократить. На что Лопушанский разумно посоветовал: “Сперва сопли вытри, потом советы давай”.
Он меня долго приводил в себя. Пришлось прибегнуть к “XO”, хоть я и не пью давно. Помню, что позвонил Суханову в Германию и сказал: “Макс, но если ты это смог сыграть… значит, в тебе все это — есть?! Но не можешь же ты быть таким? А выдумать это нельзя”. Макс очень удивился. Он думал, я уже как-то умею разделять актера и роль.
Кто из героев вам больше понравился, и кто не понравился?
— Строго говоря, герой там один — Лопушанский. Его ужас, его прозрения, его сострадание. Все остальные — персонификации его надежд и страхов. Это жанр такой, мистерия. От него нельзя требовать психологизма, но можно требовать главной правды. Которую он и говорит.
Что вы думаете о работе актеров и оператора?
— Да в таких вещах, знаете, уже как-то неважно, кто наибольший профессионал. Тут, как после “Писем мертвого человека”, ходишь несколько дней как бы не в себе. Это не профессионализм, а совсем другое — люди как-то дали через себя говорить главному режиссеру, и этот режиссер совсем не Лопушанский. Так мне кажется. А если кому-то так не кажется — ну что, такому человеку можно только позавидовать.
Марина Субботина
