Вообще то, так называется книжка известного советского киноведа Ильи Вайсфельда о понимании и природе киноискусства, но для меня эта встреча началась с хабаровского «Киноглаза» и его бессменного руководителя Эдуарда Моисеевича Корчмарёва. По тем советским временам киноклуб – чуть не единственная общественная организация, где дозволялась свободная (конечно ГБ присутствовало, фиксировало и было начеку) дискуссия после очередного просмотра. На киноглазовский шесток садились, иногда, для дружеских бесед, залётные птицы первой величины, достаточно сказать: Юрский или Михалков, а САМ Смоктуновский варил кофе заглянувшему к нему с утра пораньше в гостиничный номер нашему клубному киногуру… С киноклуба начался мой многолетний (чуть не в сорок лет) роман с кино. Он продолжается и по сей день. Видимо, уже пожизненно.
Помню первые мои попытки участия в обсуждениях только что увиденного шедевра (из кинопрокатного розлива нашим президентом нередко выуживались подлинные шедевры Феллини, Тарковского, Бергмана или Параджанова…). На клубных посиделках были свои «звёзды», но большинство (к концу 80-х на волне горбачёвской перестройки в киноклубе насчитывалось пятьсот активных участников с членскими билетами на руках) ждали умного, что, в высшей степени, относительно, слова от других, кому дано. Ведь советский человек, по преимуществу, был нем. И совсем даже не от глупости или, там, неразвитости. Но когда на «общинно-колхозное» (вот приедет барин или начальство…) накладывается «советское» (не высовывайся, себе ж дороже…), то даже гипотетическая необходимость незапланированного публичного выступления блокирует лицевые мышцы и делает негнущимся язык. Минут за десять до финальных кадров я начинал волноваться: что сказать? А сказать хотелось: темперамент плюс честолюбие и какое-то ещё юношеское желание славы заставляли просить слова и говорить, преодолевая волнение и забывая все заготовки, что так «удачно» пришли тебе в голову ещё десять минут назад. Думаю, в этом был урок: или слова, которые ты не смог произнести «нахлынут горлом и убьют», и ты уйдёшь «навсегда опозоренный» и уже никогда никто не будет слушать тебя, раскрыв рот – «разве жена, и то, если не на базаре, а близко» – или ты, собрав в пучок разбегающиеся, как крысы с тонущего корабля, мысли, сумеешь обуздать их энергичным глаголом. Видимо, я что-то (и как-то) сумел – и вот уже без малого три десятка лет обращаюсь с преподавательской трибуны к молодёжной, по преимуществу, аудитории по хорошему поводу и, хотелось бы надеяться, делаю это хорошо.
Полюбив кино по-дилетантски бескорыстно, я предрешил своё будущее. Причём профи я стал ещё задолго до того, как, написав две диссертации и несколько десятков статей по киноискусству, стал киноведом и членом СК РФ. Завершив в 1989 г., по обоюдному согласию с директором, свою методическую карьеру в ИУУ, я, по протекции нашего киноклубного президента был принят старшим методистом в отдел кинообслуживания населения Краевого киновидеообъединения (КВО) на мизерную, в 120 р., зарплату. Прошло почти 30 лет, а я до сих пор помню своё первое появление перед зрителями. В качестве испытания мне было поручено выступить в малом зале главного кинотеатра города перед просмотром какого-то проблемного фильма о молодёжи. Я, имея кое-какой лекторский опыт, тщательно готовился, написал 5 или 6 страниц текста и выучил его. Это была главная ошибка. На лекции ты отделён от слушателей трибуной. На трибуне – написанный тобой текст и никто не возбраняет в него время от времени заглядывать. Не то слово выступление перед фильмом. Никаких тебе трибун и писанины. Заученный текст можно произносить только целиком и в заученной последовательности. Выпадение из памяти хотя бы одного слова вводит говорящего в ступор. Пока не вспомнишь, дальше не двинешься. Именно это и случилось тогда со мной. Я молчал, молчал и зал; тишина длилась и длилась. На третьем ряду сидело оценивающее меня начальство. В проеме боковой двери возник мой наставник, удивительно в своей динамике в тот момент похожий на Луи де Фюнеса из «Человека-оркестра». Всем лицом своим и отчаянными жестами он показывал мне: «Всё! Заканчивай! Финита ля комедия». Каким-то чутьём понимая, что уйти так вот, с запечатанным ртом и вытращенными глазами – может быть, уже не вернуться никогда. И я как-то (как именно, не помню) закончил выступление. Со второго раза всё пошло как по маслу. Я больше никогда не заучивал текст. Достаточно хорошо знать то, о чём ты собираешься поведать публике.
Грянула горбачёвская перестройка, и по нашей инициативе вышепоименнованное подразделение было преобразовано в отдел пропаганды киноискусства. Я был назначен его ведущим лектором. Это был и самый первый, и самый удачный мой личный опыт капиталистического труда – хозрасчёт. К сожалению, постсоветский капиталистический опыт моей страны пока ещё таковым назвать трудно. Я имею ввиду не старые как мир передел и присвоение, или даже выдирание с мясом и кровью, но начатое с нуля и доведённое до процветания дело, где, при прочих других, два компонента – его изначальная суть: индивидуальная самореализация и коллективная востребованность. В чём же состоял наш капиталистический хозрасчёт? В советской системе кинопроката давно практиковались встречи зрителей с авторами фильмов: режиссёрами и известными актёрами. Иногда с таким творческими десантами прицепом шёл какой-нибудь киновед, в крайнем случае, кинокритик. Простой зритель, конечно же, отдавал предпочтение коротким выступлениям любимых киноактёров перед началом просмотра; серьёзным разговорам с режиссёрами и киноведами более подходили киноклубные посиделки, которые, ломая все лимиты времени, иногда затягивались допоздна. С отменой госпроката незаметно отменились и творческие десанты. Суть нашей идеи была в следующем: соединить выступление специалиста-киноведа перед фильмом со зрительским интересом. А чем могли заинтересовать мы, не принадлежащие к числу любимых актёров кино? – только содержанием самого выступления и, конечно, его подачей. Именно тогда в прокат «пошли», прежде отвергаемые буржуазные «приключения», «ужасы», «фантастика»… типа «Кинг Конга» или «Звёздных войн». Вот мы и стали догружать некоторые вечерние, гарантирующие коммерческий успех, сеансы 20–30-ти минутными киновечерами с 30–50-ти копеечной доплатой: «Мастера французского/ итальянского/ польского и т.д. кино» с тщательно подготовленной беседой, отобранными иллюстрациями из кинофрагментов, иногда приглашенными исполнителями песен и стихов. Простодушный зритель с непривычки, поначалу, недоумевал. Иногда во время выступления можно было услышать: «Чё за мужик? Я пришёл в кино, а не…». Действительно, шли на «Бинго Бонго» с Челентано…, но постепенно стали привыкать и, даже, как-то нас отмечать. Сужу по потеплевшей атмосфере зала и словам благодарности, что говорили иногда зрители в кулуарах. Были, правда, и другие, гневно недоумевающие: «Что они там несут? Кто разрешил?» Лед тронулся окончательно, когда мы стали проводить киновикторины с вручением пригласительных (на 2 лица) билетов победителям на посещение 2-3 сеансов по выбору.
По договору с администрацией мы (два лектора и администратор, по-сегодняшнему – менеджер) получали лишь 30% от вечерних сборов. И, тем не менее, никакие мои теперешние профессорские заработки не идут в сравнение с теми. При обычных тогда зарплатах 150-200 руб., мы зашибали на кон по 500, что превышало официальные доходы самого генерального директора КВО. И, даже несмотря на заметную прибыль от наших киновечеров, тётки-булгактеры (так произносил это слово генеральный директор), да и сам босс не могли пережить, что два «хитрых» еврея вышли в зал, поболтали 20 минут перед зрителями (бьюсь об заклад: каждый из них скорее бы согласился на публичную порку, чем вышел бы поболтать перед битком набитым залом «Гиганта» в 1000 человек, да и хотя бы на площадку летнего сельского кинотеатра) и – гребут лопатой, в то время как они пашут и пашут, а получают вдвое меньше. Как бы то ни было, при сокращении штатов в процессе оптимизации КВО, сократили именно наш отдел – курицу, несущую золотые яйца. Вот он образчик непробиваемого совкового мышления. И то верно: небось, хозрасчёт то придумали кто – америкосы? А они известно – сволочи!
Конец 80-х – начало 90-х ознаменовались не только криминально-бюрократическим переделом и беспределом (о чём с параноидальным постоянством не устают, захлёбываясь, живописать новые коммуно-православные патриоты), но и редким в нашем отечестве опытом индивидуального существования в условиях свободы. Так, в июле 1989 мы, Юрий Петрович, Эдуард Моисеевич – бессменный президент «Киноглаза» – и ваш покорный слуга, стали по свободному волеизъявлению киноклубовцев, гостями XVI Московского международного кинофестиваля (потом был ещё XVII ММК 1991 года). Тогда впервые в истории нашего «Киноглаза» были собраны членские взносы с вручением киноклубовских удостоверений. Собранных полутора тысяч хватило на приобретение авиабилетов и какие-то ещё сопутствующие расходы, а аккредитацию гостей фестиваля и проживание нам обеспечило московское отделение тогда ещё всесоюзной Ассоциации киноклубов, кинолюбителей и кинопедагогов – один из немногих примеров подлинной гражданской самоорганизации в советской и постсоветской России.
Помню, как добираясь из Домодедово, мы, в предчувствии (не обманувшем нас) праздника и по утреннему ещё холодку, спустились в подземелье московского метро: нам надлежало, согласно предписанию, явиться к месту регистрации иногородних гостей фестиваля. Было раннее утро, и в вагонах ещё можно было обнаружить свободные сидячие места. Со всей возможной любезностью я попросил одного из заведомо (поскольку, москвич) симпатичных мне пассажиров чуть подвинуться, чтобы посадить одного из нас. Но, громогласно и суетно усаживая нашего киноглазовского президента, я почти безотчётно отметил при упоминании его имени («Садитесь, Эдуард Моиеевич!») какое-то неудовольствие в лице пассажира. Не полагая ничего дурного, секунд через тридцать я вновь попросил его ещё чуть сдвинуться, дабы усадить Юрия Петровича … и неожиданно напоролся на полный ненависти взгляд и тихо произнесённое: «Измените обличье лица!». По прошествии почти 30-ти лет от той знаменательной встречи в московском метро, я вынужден с прискорбием сообщить, что так и не смог выполнить поручения этого «симпатичного» москвича – в обличье моего лица, отягчённого возрастом и выраженным семитским профилем, изменений «к лучшему» так и не произошло.
Быть участником двух московских кинофестивалей на рубеже 90-х – времени начала новой смуты и небывалой свободы одновременно – дело само по себе захватывающее и необычное. Московские киноклубовцы подготовили для нас, своих коллег из разных городов тогда ещё СССР, разные, помимо конкурсных показов, уникальные кинопрограммы. Например, «Эротика в американском кино» для утреннего (заряд бодрости на весь день) просмотра: с 8 до 12; конкурсный показ: с 13 до 18, с 19 до 22 – встречи, круглые столы, дискуссии. Причём, встречи с первыми среди равных: Анджеем Вайдой, Кшиштофом Занусси, Кшиштофом Кислёвским, Лилианой Кавани, Лидией Чуковской; а круглые столы и дискуссии с ведущими киноведами. Помимо всего этого плещущего через край креатива, московские кинофестивали подарили знакомство с кинопедагогами чуть ли не всех пятнадцати республик Союза, и среди них – гуру советского, затем росссийского кинообразования, профессором Юрием Николаевичем Усовым из Московского НИИ эстетического воспитания РАН. XVII Московский кинофестиваль 1991 г. завершился, как и положено, в июле. Все его участники разъехались по домам.
Кто бы мог подумать, что в самом ближайшем будущем мы все окажемся подданными разных государств?
