С первых же ролей этот актер запомнился взрывной энергией и ослепительной улыбкой. Достаточно вспомнить финал «Любимой женщины механика Гаврилова» (1982), где Сергей Шакуров, впервые появившийся в кадре, должен был мгновенно оправдать ожидания зрителей, которые вместе с героиней Людмилы Гурченко переживали пропажу ее жениха, чтобы увидеть реализацию известной формулы: «В него было невозможно не влюбиться!». Да и вне экрана, во время беседы порой кажется, что он вот-вот выскочит из-за стола и на руках щегольски пройдется меж ресторанными столиками.
Детство. Отрочество. Юность
– С удивлением прочел в Интернете, что ваш папа Каюм Таффитович, живший с семьей в Москве, был профессиональным охотником. Но нигде не написано, на какую же дичь он тут охотился…
– На зайцев, кроликов, лис и волков.
– В Москве в то время водились лисы и волки?!
– (Смеется). Вы думаете, что я ровесник Юрия Долгорукого? В Подмосковье. У отца была своя компания, и почти каждые выходные он с ней выезжал на охоту, но меня с собой никогда не брал. Потом выделывал шкуры, сушил во дворе на пяльцах и продавал. А крольчатина была для нас самой обычной едой.
– Где вы жили?
– В коммунальной квартире дома номер 4 по Гоголевскому бульвару, шесть человек в восьмиметровой комнате – отец, мать и четверо детей. Проезжаю мимо и крещусь.
– Дома, небось, был целый арсенал?
– Шестнадцать ружей! Немецкие «зауэры», бельгийские «перде»… Как это у Чехова, «пердю не пердю, но это неумно и грубо».
– А охотничьи собаки?
– Три фокстерьера, три борзых, три гончих…
– Где же он держал такую стаю?
– Во дворе. Выделили ему под псарню сарай.
– О вашей матери Ольге Сергеевне в Википедии говорится еще более уклончиво – «тетя художника-карикатуриста Щеглова».
– Мама – дочь православного священника Щеглова из Каширы. Заведовала виварием при Институте мозга. Там держали подопытное зверье с проводами на головах. Можно сказать, рос в окружении животных.
– Ваше первое детское воспоминание?
– Шоковое. В три года мне подарили трехколесный велосипед. Два раза прокатился, подошел пьяный дядя Витя, поднял его и уронил. Это был урок на всю жизнь. Прививка от свинства, если хотите.
– Среди щкольных уроков были столь же «прививочные»?
– Да, когда я понял, что учиться не хочу, и хожу в школу только для того, чтобы валять дурака, кривляться и выпендриваться перед девчонками. Хоть это и была ныне знаменитая 57-я школа. Бросил учебу после 8 класса, три года отработал слесарем в таксомоторном парке…
– В пацанских драках участвовали?
– Еще как! Сначала больше били меня, потом больше бил я. И стенка на стенку ходили – пацаны с одной улицы против пацанов с другой. Дикие были нравы, но воспитывали стойкость и готовность отвечать за свои слова.
– С вашим темпераментом вы должны были любить футбол…
– Еще как! Я же был страшно вертлявый, мог гонять мяч целыми днями, играл один против пятерых, обводил и забивал. Особенно в пионерлагерях, я их просто обожал, проводил по три смены. Футбол, компоты, вечерние посиделки, ночные шкоды. В лагере на меня обратил на меня внимание один из пионервожатых и направил на стадион юных пионеров в секцию акробатики, откуда я, получив первый разряд, перешел в общество «Трудовые резервы» к Александру Фомичу Блюмфельду. Под его крылом стал мастером спорта, участвовал в соревнованиях, даже выиграл чемпионат Москвы…
– Многие известные актеры в юности показывали хорошие спортивные результаты и даже собирались делать спортивную карьеру. Ольбрыхский, например. Вас она тоже привлекала?
– Меня вовсю сватали циркачи. «В спорте ты за шоколадку стараешься, – говорили, – а у нас будешь деньги зарабатывать и за границу ездить…». Может, я бы и клюнул, но параллельно ходил в межшкольный драматический кружок, которым руководил бывший артист ЦДТ Валентин Иванович Захода, замечательный мужик, из кружка сделал что-то вроде народного театра. Однажды он пригласил на наш спектакль по пьесе Островского «Не было ни гроша, да вдруг алтын» Виктора Сергеевича Розова, и с его легкой руки я попал в училище при ЦДТ. С акробатикой завязал, и только потом понял, что для Блюмкина это было драмой – ведь тренер, воспитавший звезду, сам становится звездой, и теряет этот статус с ее уходом из спорта.
– Надеюсь, учиться в театральной школе было интереснее, чем в обычной?
– Особенно потому, что после учебы по Константину Сергеевичу Станиславскому я ходил на постановки и репетиции Анатолия Васильевича Эфроса, которого могу назвать своим учителем, потому что на них выучился всему, что умею в качестве актера.
– Кого вы сыграли на дипломном спектакле?
– Фигаро. Хотя играть совсем не хотелось.
– Такая роль – и не хотелось? Можно же было и колесом по сцене пройтись и даже сальто в проход между сценой и первым рядом сделать… Как это?
– А вот так. Осознал, что мне уже ничего не надо доказывать, и в первую очередь – самому себе.
Мастерство актерской пробы
– В театральных вузах, насколько я знаю, распределения не бывает. Выпускают в самостоятельный поиск. В каких театрах вы пробовались?
– У Любимова в Таганке. Он согласился меня взять, но я не пошел.
– Почему?!!!
– Не знаю.
– Не верю, как говорил Станиславский Немировичу и Данченко).
– Интуиция подсказала.
– И не подвела?
– Нет. Любимовскую режиссуру я просто не принимал. Вообще, недолюбливаю театр представления.
– Вполне рациональная причина. Хотя по моим понятиям, вы скорее актер школы представления, чем школы переживания. Во всяком случае, в кино.
– Так то ж кино. Я не раз говорил, что для меня игра в кино – чистое дуракаваляние. Театр – штука посерьезнее.
– Какую роль вам дал Гончаров, когда вы к нему поступили?
– Главную. Роль бывшего зека в пьесе Володи Максимова «Жив человек».
– А вам не захотелось, и вы отказались.
– Меня не так просто предсказать, как вам кажется. Я взялся и репетировал с такой страстью, что Андрей Александрович в меня просто влюбился. До такой степени, что пригласил на худсовет. Меня, который без году неделя в профессиональном театре! Зачем, не понимаю, но прихожу. Читают какую-то пьесу, под нее уже и режиссер нашелся. После читки Гончаров спрашивает, что я думаю. «Мне пьеса не понравилась» – говорю. Объясняю, почему. И понимаю, что попал!
– В смысле вляпался или в смысле попал в десятку?
– В десятку! Гончаров меня поддержал, и пьесу забодали.
– То есть, он воспользовался вами как младенцем, гласом коего глаголет истина, или как прикрытием?
– Я его об этом не спросил, но допускаю оба варианта. Так благополучно началась моя карьера на Малой Бронной. Но продолжалась недолго.
– Въехали кому-то ногой с разворота, как Чак Норрис?
– Молоко. Пришла повестка в армию. А театр на гастролях в Риге, никому не дозвониться и некому сказать, что меня забривают. Вдруг звонок. Заведующий труппой театра Советской Армии. «Сергей? Мы набираем команду актеров, которых потом возьмем в театр, а пока служба в нашем театре будет засчитываться как военная. Если хотите к нам, приходите на пробы». Прихожу в назначенное время – пусто. Потом выходит какой-то мужик, зовет в репетиционный зал. Там тоже пусто. Сижу, жду. Появляются человек десять. Вяло так спрашивают, кто такой. Рассказываю. «Ну, покажите что-нибудь». «Что?» – спрашиваю. «Прочтите какой-нибудь отрывок». «Монолог Фигаро из дипломного спектакля – подойдет?». Переглядываются. «Да нет, не надо». А я уже на взводе. «Знаете, что, – говорю, – у вас такие скучные лица. Сейчас я вас расшевелю». Делаю заднее сальто и ухожу. «Куда вы?!» – кричат вслед. «Неинтересно мне у вас» – отвечаю. И уезжаю домой. Звонок. «Вы зачислены».
На военно-театральной службе или колесом из кулис
– Где держали вашу воентруппу?
– В казарме, устроенной на верхнем этаже театра.
– Шаг вправо, шаг влево считался дезертирством?
– Ну, не так сурово. Я даже ночевал дома, хотя формально это считалось самоволкой. Но ходили в форме.
– Роли-то хоть давали?
– Какие роли для солдата? В массовке. После главной роли на Бронной я был чудовищно оскорблен, хотя виду не подавал.
– И сделали очередное сальто.
– Горячо (смеется). В театре шли репетиции «Смерти Иоанна Грозного», ставил Леонид Хейфец, который задействовал всю мощь армейской сцены. Все предчувствовали грандиозное событие. И вдруг меня приглашают к нему в репетиционный зал. «Видите артиста в костюме шута? Можете придти на прогон и посмотреть из массовки, как он?». После прогона спрашивает: «Ну что?». «Роль не прописана, а исполнитель беспомощен» – говорю. «А как, по-вашему, надо?». «Не знаю, но могу что-нибудь придумать». «Хорошо, завтра покажете». Решаю сыграть на своей акробатической физике, выхожу колесом из кулис вслед за Андреем Поповым, который потрясающе играл царя, и таким манером прохаживаюсь до авансцены.
– Вовремя же Хейфец вспомнил вашу выходку на пробах. Представляю себе фурор на спектаклях!
– Не то слово. Просто чума! А спектакль на Госпремию выдвинули. Народного артиста Андрея Попова, народного художника Иосифа Сумбаташвили, молодого постановщика Леонид Хейфеца и …Сергея Шакурова. Выдвинули, но не дали. С Леней мы с тех пор сдружились и еще долго дружбанили домами. А потом под давлением Главного полического управления его поперли из театра, и я ушел вместе с ним.
– Поперли, как я читал, за попытку поставить «Двух товарищей» Войновича?
– Это был только предлог. Они же ни хрена не понимали в том, что он делает, и плевать им было на то, что он сделал театр невероятно популярным. Просто их дико раздражало, что главный режиссер театра Советской армии – еврей, притом совсем не гвардейского роста. И сняли его прямо с подготовки «Любови Яровой». Приходим на репетицию – режиссера нет, никто ничего не знает или не говорит. Звоню Лене домой. Сообщает, что его вызвал начальник театра полковник Антонов и предложил написать заявление об уходе. И зовет меня к себе с двумя бутылками водки. Я к Попову в зал, где он работал со студентами. Стучу раз, стучу два, никто не открывает. Я зверею и начинаю колотить в дверь. Отрывает, смотрит мимо, бормочет, что дико занят и закрывает створку. Я в отдел кадров, беру бумагу, черкаю: «Прошу освободить меня от занимаемой должности по собственному желанию, и в кабинет к Антонову. А там уже трое – он, Попов и Сумбат. Хлопаю заявлением об стол, поворачиваюсь на 180о – и на выход. Приезжаю к Леньке. Он говорит: «Ты что, дурак?», но вижу, что благодарен. Так мы и оказались без театра.
– Вы вроде бы как-то сказали, что свобода актера – в возможности отказаться. Подтверждаете?
– Конечно.
Опять Станиславский
– Надолго вас отлучили от театра?
– Год Хейфеца боялись взять, но выручило телевидение – дали поставить два телеспектакля с моим участием. Потом пригласили в Малый. Он зовет меня с собой. Я говорю: «Ты иди –зарплата хорошая, место знаменитое. А я не пойду». Опять спросите, почему?
– Нет, отвечу за вас: потому же, почему не пошли к Любимову. Не ваш театр, только с другой стороны. На Таганке вам бы не дали сыграть мхатовскую паузу, а в Малом – пройтись колесом по сцене.
– Ну да, не в кринолинах же мне там было ходить, да чай из самовара пить.
– Между прочим, в роли молодого островского купчины вроде Вожеватова из «Бесприданницы» вы бы смотрелись весьма недурно. И татарская кровь бы пригодилась.
– Помню, тогда и подумал: что это меня носит? А через месяц иду по Тверской и вижу вывеску: «Театр имени Станиславского». Никогда в нем не был, но знал, что там работатют Леонов, Глазырин, Ольга Бган, и до самой гибели служил Урбанский. Захожу, спрашиваю, где главреж, и к нему. «Я Сергей Шакуров, хочу у вас работать». Он внимательно на меня смотрит и говорит: «Садитесь и пишите заявление». Еще полчаса назад ни о чем таком не думал – и вот тебе новая страница творческой биографии…
Марафон и стометровки
– Если посмотреть на актерскую работу со спортивной точки зрения, с чем вы сравните игру в театре и игру в кино?
– Однозначно: с бегом. Театр – это марафон: трехчасовая нагрузка с небольшим антрактом. Кино – серия стометровок. На длительный забег гораздо труднее собраться. Чтобы нигде не соврать, нигде не запнуться, ни разу не сдуться. А на съемках что? Несколько фраз от крика: «Мотор!» до крика «Снято!». Причем сказать можешь и так, и эдак, а на сцене только один верный способ. Чем был велик Эфрос? Тем, что находил единственное точное решение, соответствующее его замыслу.
– А не скучно в течение всего времени, которое спектакль держится на сцене, играть в одной и той же тональности?
– Вариации возможны, но в пределах задуманного. Игра зависит от состояния и настроения. С пересыпа ведешь роль не так, как с недосыпа. Весной не так, как осенью…
– С похмелья не так, как после бокала шампанского…
– А вот это не про меня. Я веду очень здоровый образ жизни (хохочет ).
– Как вы относитесь к дублям?
– Не люблю и начинаю выкаблучиваться. Потому что первый вариант обычно самый лучший.
Татарин Каюм, кулак Сечкина, лагерный вожатый и вождь соцлагеря
– Я вас запомнил с тех пор, как увидел в «Своем среди чужих», когда вы в роли красноконного командира толкнули с коня речугу про альбатросов революции. Я хоть и был в душе белогвардеец, но драйв почувствовал.
– Вся жизнь на съемках была драйвом. До сих пор удивляюсь, как этот пацан[1], только что вернувшийся из армии, сумел зарядить такую разновозрастную, от Богатырева до Пастухова, компанию и сделать ее единым целым. Такого больше никогда не было.
– Забавно, что роль бандита по имени Каюм, позаимствованном у вашего отца, Никита дал не вам, а Райкину.
– Видимо, Костя был больше похож на татарина, чем я (смеется).
– Потом я вас увидел в «Ста днях после детства» в роли идеального вожатого, в которой, как я сейчас понимаю, вы опирались на свои лагерные воспоминания. И, конечно, во «Вкусе хлеба», где ваш герой в экстазе пробивает кулаком стенку вагона, а пролетевшая мимо вас госпремия признала-таки своего героя. Стенка, кстати, была настоящая?
– Настоящая. Только подпиленная. Но сам случай основан, как пишут в титрах, на действительных событиях. Мужику на фронте перебило сухожилие, и рука стала сохнуть. Какая-то бабка присоветовала ему взять годовую подшивку газет, повесить на стену, ежедневно бить по ней кулаком и отцеплять их по одной. Через год он долбанул последнюю и проломил стену.
– Если бы на первых страницах газет были портреты членов Политбюро ЦК КПСС, так поступили бы и многие здороворукие. Кстати, каково вам, здоровому мужику, было играть генерального маразматика СССР Леонида Ильича Брежнева? Про сухорукого Сталина и стеклоглазого Берию не спрашиваю.
– Маразматика я в нем не видел, и на такую роль бы не согласился. Нормальный был мужик, а в последние годы жизни – глубоко несчастный старик. Это мы в брежневское время были молоды и счастливы. Физически играть его было нетрудно. Трудно было не сорваться в «сиськи-масиськи», в карикатуру и анекдот. Но, кажется, удалось. Михаил Козаков даже сказал мне, что во время просмотра чувствовал себя как на спиритическом сеансе, когда появляется дух умершего.
– Это на экране, а вот на сцене Мосфильма, когда вам вручили «Золотого Орла» за эту роль, вы разыграли комический моноспектакль – в роли Иванова задавали вопросы себе в роли Брежнева, и в ответ мычали: «Не понимаю…».
– Всему свое место.
– А если бы вам довелось сыграть Гитлера и вас бы спросили, что это был за человек, вы бы ответили: «Нормальный был мужик. Вегетарианец. Любил гладить детей и собак. Был очень несчастен в последний год жизни, когда у него отняли самое дорогое, что у него было – Германию»?
– Гитлер – это нечто от меня далекое. А вот Ельцина и Горбачева я бы сыграл с удовольствием. Тот и другой психологически очень интересны, причем Ельцин больше на поверхности, а Горбачев спрятан…
От вождей к вождению
– Леонид Ильич был не только вождь, но и водитель, причем, как говорят, недурной. А вы?
– Ну, я с ним вместе не ездил и его не обгонял (смеется). Но про меня тоже так говорят.
– У вашего отца была машина?
– Что вы! Какая машина??! Первую машину я освоил после того, как Сизов[2] помог мне ее купить без очереди. Написал письмо начальнику московской торговли Трегубову и отправил меня к нему на Лубянку… да, не на ту, о которой вы сейчас думаете, а рядом. Так я обзавелся желтой трешкой. Выбора не было – взял, что давали.
– А при каких обстоятельствах вы с ней расстались?
– При трагических. Убил на Воробьевых горах.
– Об этом, пожалуйста, поподробнее.
– Жена попросила купить сметану. Покупаю на Унивеситетском проспекте литровую банку, ставлю на переднее сиденье, поворачиваю направо на метромост, банка начинает лететь, я пытаюсь ее поймать, руль выворачивается дальше вправо, и машина врезается в столб. Прямо по центру и до середины мотора. Банка вдребезги, я весь в белом, кроме носа, который впечатался в лобовое стекло, машина в хлам.
– После тройки купили четверку?
– Наоборот. Двойку, потом восьмерку, затем обзавелся сто шестнадцатым мерсом, потом было еще что-то, потом друг подарил представительский мерседес с пробегом, а за ним какой-то банк, финансировавший съемки, в качестве оплаты преподнес такой же БМВ, потом я понял, что с подержанными машинами лучше не иметь дела, стал брать новые и менять каждые три года, познакомился с дилерами «Ауди», снялся в рекламе в обмен на хорошую скидку. Теперь езжу только на дизелях, потому что на бензине приходится заправляться через три дня, а на дизеле дважды в месяц.
– Счет аварий?
– Застыл на единице.
– Так вы в самом деле серьезный водила?
– Очень серьезный. И агрессивный. Не люблю медленной езды. И не понимаю, как люди на легковых могут пристраиваться за грузовиками. И (с раздражением) терпеть не могу сидеть справа от водителя, потому что с кем бы я не сидел, он всегда делает что-то не так!
– Еще чего не можете?
– Не терплю вертлявых водил. Тех, что с диким пердом закладывают виражи. Придурки! А бабы, которые одной рукой рулят, а другой держат телефон?!
– А не слесарите иногда по старой памяти?
– Упаси боже! Я и в парке в передней части не работал – только задний мост, карданный вал, да коробка передач. А тут электроника, хероника, прибамбасы всякие, я от этих новаций как черт от ладана. У меня ни компьютера, ни, как его, айпэда – ничего…
Шакуров, Микеланжело и колеса
– Вы рассказывали о прошлом, почти не упоминая дат, а порой смещая порядок событий, и мне показалось, что вы живете как бы вне времени, не очень заморачиваясь тем, что происходит в окружающем мире…
– Я напрочь исключил себя из этих процессов. Совершенно аполитичен. Не хожу на митинги, не читаю газет, почти не смотрю в ящик. Живу отдельно, отсекаю все лишнее.
– «Беру глыбу мрамора и отсекаю все лишнее». Вы же просто скульптор своей жизни! Да и физически вполне скульптурны.
– Бассейн три дня в неделю, километр за двадцать семь минут.
– А заднее сальто?
– Сальто уже нет, но колесом пройтись могу. И на колесах, как вы только что выяснили, тоже могу.
Из недавнего прошлого на закуску
– Помните ли вы нашу предыдущую встречу на Выборгском фестивале?
– Где вы на меня наехали за то, что я сыграл агента КГБ на пенсии в «Деде 005»? А режиссеру сказали, что это как вывести положительного гауляйтера СС, и удалились с пресс-конференции?
– Зато вы получили возможность беспрепятственно сказать в мой адрес все, что обо мне думаете.
– Откуда вы знаете?
– Добрые люди рассказали.
– Но вы же не обиделись.
– И вы тоже.
– Так мы ведь культурные люди!
[1] Никита Михалков
[2] Директор Мосфильма
