«Поправьте, пожалуйста, ворот», — прерывает оператор интервью, и в кабинете повисает внезапная пауза. Костюм и белая рубашка — обычная униформа делового человека. Что-то, что одинаково уместно выглядит и утром в Министерстве культуры, и в обед на переговорах, и вечером на премьере. Неформально расстегнутый ворот — то ли признак усталости, то ли увлеченности: оператор перебил моего собеседника как раз посреди затяжного монолога о новых тенденциях большого американского кино.

Александр Роднянский вообще чувствует себя по ту сторону океана как дома. Но ни прекрасное владение иностранными языками, ни набор американских проектов, в которых он успел поучаствовать, пока не подтолкнули его к мысли о переезде. Свои амбиции продюсер артикулирует немного иначе: делать кино в России, но так, чтобы оно было актуально во всем мире.

Из последних новостей: включение Роднянского в состав Американской киноакадемии. Этому предшествовала увлекательная и изматывающая гонка за «Оскаром» в категории «Лучший фильм на иностранном языке», закончившаяся поражением «Левиафана» польской «Иде» в самом финале. Но если подробности самой церемонии и цепочки скандалов, которые ей предшествовали, более-менее получили огласку, то мало кто знает, с чего началось утро следующего дня.

Лос-Анджелес. 23 февраля 2015 года. Стоянка отеля Beverly Wilshire. Это по Москве Роднянский перемещается с водителем на представительском, но вполне консервативном «Мерседесе». Здесь же он самостоятельно садится за руль резвого «Порше-Кайена». Американские дороги и солнце Калифорнии располагают к автомобильным прогулкам. Ожидая, пока спустится Андрей Звягинцев, Роднянский пытается разобраться с навигатором, чтобы вбить адрес Центра цифрового искусства Роберта Земекиса при Университете Южной Калифорнии. Здесь через полтора часа состоится встреча студентов с авторами «Левиафана». Беседа получится долгая и предметная. В ней Роднянский покажет себя не только опытным продюсером, но и способным переводчиком. Во всяком случае, он окажется единственным, кто сможет адекватно переложить на английский язык нетривиальные ответы своего режиссера.

Все в этой атмосфере, в жадном интересе студентов, в тесноте помещения, вмещающего от силы 50 человек, значительно отличается от пышного лоска залов в Каннах или Dolby Theater. Поразительно, но ни один из студентов так и не задаст вопрос про «Оскар». Только про сам фильм. Про его содержание и смыслы. Все выглядит так, будто после церемонии прошло не 12 часов, а 12 лет.

Полтора часа спустя, настраивая навигатор на путь обратно, Роднянский все же позволит себе в первый и последний раз дать выход эмоциям. В предельно честных выражениях высказать все, что он на самом деле думает о ситуации, когда к самому громкому русскому фильму года на родине многие относятся как к изгою. Тогда на вопрос «будете ли вы с этим что-то делать?» он просто ответит: «Новый фильм. “Дуэлянт” Алексея Мизгирёва». Спустя полтора года мы наконец-то можем оценить этот ответ по достоинству.

— Со странички текста, которую мне принес Алексей Мизгирёв. Другое дело, что этому разговору предшествовало много других, когда мы с Мизгирёвым обменивались соображениями, пытаясь найти совместный проект. Еще после того как я увидел на «Кинотавре» его первый фильм «Кремень», мне сразу показалось, что это умнейший режиссер. Он обладает умением внятно рассказать историю, наполненную содержанием, острую, социальную, с ощущением времени. Очень мужскую, безжалостную. Режиссер, которому не очень нравится пространство человеческого существования. И который пытается не врать. Во всяком случае, я не увидел в нем такого герметичного, изолированного ото всех экспериментатора, мечтающего о фильмах, которые можно будет показывать на главных фестивалях и не думать о том, что будет с ними дальше. У Мизгирёва явно чувствовались амбиции, я думаю, во многом подхваченные у его мастера, Вадима Юсуповича Абдрашитова. Прежде всего, амбиции добиться контакта с серьезной большой аудиторией. Подчас непримиримого, но диалога. Так что начиная с его второй картины «Бубен, барабан» мы начали встречаться. Было несколько проектов, на которые я не особенно реагировал. А среагировал моментально на «Дуэлянта». Так, что уже на следующий день мы начали работать. Это было три года назад.

— Что было на этой странице текста?

— Был герой. Потерявший честь, оболганный, сосланный, проживший годы в изгнании. Были обстоятельства — Петербург середины XIX века. Не сериальный, лаковый и глянцевый Петербург, а настоящий. Не было еще изложено, что это Петербург после наводнения — с вынесенными на улицы лодками и грязью, оставшейся после того, как вода ушла. Но уже было понятно, что имеется в виду настоящая жизнь и человек, проживающий мучительную внутреннюю драму. Фактически он наемный убийца. А также была девушка, которая пробуждает в нем заново чувства и тягу к жизни. При этом поначалу попросту пытаясь защитить своего брата, которого заказали этому самому убийце.

Я очень люблю костюмное кино и вообще процесс реконструкции эпохи как некого полноценного визуального мира, в который можно поместить героев и наблюдать за драмой их отношений. К тому же я, как и многие люди моего поколения, отлично помню замечательные жанровые французские картины 1970-х. Тот же «Самурай» о наемном убийце в исполнении Алена Делона. И для меня эти странные, находящиеся дико далеко друг от друга миры внутренне скрестились, когда я прочитал историю, изложенную на одной странице. К тому же я безусловно добавил к этой странице самого Мизгирёва. Человека, как я уже говорил, бескомпромиссного, жесткого. Мы в этом смысле совпадаем, я тоже очень люблю «мужское» кино, то есть кино, близкое к нуару, мрачное, с героем, который идет на все, будучи обреченным и принимающим на себя все последствия. Мне это понравилось. И я с этим начал жить.

Сегодня мы живем в мире, в котором даже герои романтических франшиз превратились в прямую противоположность своим оригиналам

— По мне, ближайшие предшественники «Дуэлянта» в нашем кино — «Статский советник» и «Турецкий гамбит». При этом взгляд Мизгирёва напрочь лишен их благости: вместо умника — главного героя показывает лишенного чувств убийцу, вместо господ-офицеров, слуг государя и любимцев прекрасных женщин — закрытый элитарный круг, пожирающий сам себя изнутри.

— Я не вижу ничего общего с названными фильмами. Это жанровые картины с переодетыми в исторические костюмы людьми и насыщенные неким иногда политическим, иногда авантюрным сюжетом. В случае с «Дуэлянтом» все не так. Наши герои не переодеты, они живут в определенном, очень дискомфортном мире. И именно эта внутренняя неустроенность — в противовес подчеркнутой ненатуральности, которую мы подчас стыдливо называем романтизмом, — эта абсолютная убедительность обстоятельств заставляет, мне кажется, зрителя забыть о том, что на актерах костюмы. Да, у фильма есть предшественники, но скорее в литературе. Ни один из нас в процессе работы не произносил имя Эжена Сю, но все мы читали его романы, как и все видели поставленные по его прозе «Парижские тайны». Совершенно очевидно, что мы знали русскую классику, начиная с «Поединка» Куприна. И вообще все, что связано с жизнью наших литераторов. Чего стоит один тот факт, что два самых выдающихся поэта в нашей истории погибли на дуэлях… Но к фильму это все отношения не имеет. Фильм о другом. И сделан он принципиально по другим законам.

Сегодня мы живем в мире, в котором даже герои романтических франшиз превратились в прямую противоположность своим оригиналам. Джеймс Бонд в исполнении Дэниела Крэйга — потный, жесткий, кровавый, изо всех сил сражающийся и убивающий прямо в кадре своих противников человек, которого можно принять за того, кто паркует машины, как это происходит в «Казино “Рояль”». Что он имеет общего с героями Роджера Мура, Шона Коннери, Тимоти Далтона и прочих? С этими блистательными красавцами, заказывавшими модный напиток, ездившими на суперкаре и никогда не убивавшими своих противников в кадре? Или что общего у Бэтмена прежнего с Бэтменом из выдающейся трилогии Кристофера Нолана? Ничего.

В этих фильмах мы видим абсолютно узнаваемый мир. Они рассказывают истории об обществе, в котором мы живем на самом деле. Это совершенно другой уровень разговора с аудиторией, совершенно другой уровень доверия.

Большие франшизы, выходящие сегодня в прокат, проваливаются, а фильмы, сценарии которых годами лежали на полках, вдруг выстреливают. Фильмы неполиткорректные, вроде бы нарушающие конвенциональные способы повествования, очень длинные. Возьмем «Выжившего». 2 часа 36 минут. Драма персонажа с полностью отсутствующей лирической линией. Герой практически в конце первого акта теряет единственного дорогого и близкого ему человека, сына. А дальше два акта выживает только для того, чтобы отомстить. Все в этом фильме, если говорить всерьез, противоречит тому, что с ним произошло, включая триумф на «Оскаре». Но он состоялся — за счет живых характеров, мрачных мужских героев и ощущения абсолютной подлинности жизни. Еще один пример, который я очень люблю, — «Игра престолов». Самый популярный сериал сегодня. Сериал, в котором за формой фэнтези нет привычного для фэнтези содержания. Сказка вымыта, сказка убита. Герои обречены на испытания. Благородным героям не гарантирована жизнь, мы точно так же можем потерять в любую секунду человека, к которому привыкли за несколько сезонов и которого считали главным. Более того, его может убить ударом в спину какой-нибудь негодяй, которого мы до последнего момента считали вполне приличным человеком. И наоборот, у негодяя может проявиться совершенно другая сторона. Он может измениться. Отсюда ощущение сложности, объемности героев, во многом зависимость их внутреннего содержания от обстоятельств.

И все равно, когда мы начинали делать «Дуэлянта», мы понимали, что перед нами стоит вызов. Мы были полны амбиций сделать картину, направленную на очень широкую аудиторию. Но не хотели уступать тому набору клише, стереотипов и правил, которые нам навязывают успешные фильмы из прошлого. Попробовать обойтись без позитивного героя, который всегда побеждает. Дать ему какие-то отдельные не самые приятные черты — вроде героя Дауни-младшего в «Железном человеке». Его Тони Старк может выпивать, он может быть грубым. Или доктор Хаус — он тоже не сочувствует своим пациентам, но тем не менее спасает людей.

Европейская дуэль была пусть и серьезным, но всего лишь ритуалом, позволяющим человеку в дальнейшем считаться благородным. Русская дуэль — это дуэль лоб в лоб. Это вызов провидению

— Яковлев в исполнении Петра Федорова не то что не сочувствует — он без зазрения совести убивает совершенно незнакомых ему бретеров.

— Он человек интересный. Это была наша принципиальная позиция. Моя, Мизгирёва, моего давнего партнера Сергея Мелькумова — что герой фильма не обязательно человек, который нравится. Но обязательно тот, кто интригует, интересует. И с этим ощущением мы приступили к работе, чтобы сделать фильм, сочетающий бескомпромиссную авторскую позицию Мизгирёва, его отношение к героям, к миру и обстоятельствам, и при этом — обычный жанровый фильм, с таким внутренним романным, эпическим содержанием. С Петербургом, который ближе к бэтменовскому Готэму, где с одной стороны роскошь, а с другой — грязь и нищета. При этом это совершенно реальный город тех лет. Одна из столиц мира. Тот город, в который стремятся люди, мечтающие о заработке, чтобы найти свое место. И в противовес ему — эпизоды, снятые на Крайнем Севере, с алеутскими племенами.

— Давайте перейдем к ключевому вопросу этой истории: что такое честь? И может ли современный зритель считать то понятие чести, с которым живут и умирают герои вашего фильма?

— Когда мы показывали фокус-группам только смонтированный фильм, еще без спецэффектов, мы действительно сталкивались с подобной реакцией. Люди не понимали мотивов главных героев. Потому что для многих честь не более чем далекие от рациональной логики правила, в рамках которых должен себя вести человек, принадлежащий к определенному кругу. Для нас честь — это внутреннее содержание человека. То, что позволяет человеку не опускаться, отвечать за себя и свои поступки, не делать то, от чего ему потом станет мучительно неприятно.

Честь — внутренний камертон человека. Мне кажется, в этом понятии нет ничего исторического, иллюзорного или противоречащего рациональной логике. Это естественное состояние человека. Очень внятное. И уж точно не привязанное к какому-то социальному классу или происхождению. Да, в XIX веке в Российской империи понятие чести было особенно важно для дворян. Но их было несколько миллионов человек! И потом, мне кажется, что далеко не только дворяне испытывали внутренние переживания в отношении того, что мы называем честью. Я думаю, что вообще разговор о чувстве собственного достоинства, владении своей судьбой, ответственности за все, что ты делаешь, необходимости выглядеть достойно при любых обстоятельствах, как бы они ни были отвратительны, — все это касается любого человека во все времена.

— При этом исходный конфликт, то, что дало старт драматическому сюжету фильма, — поведение героя, которого сыграл Владимир Машков. Его граф Беклемишев честью играется, бравирует. Тут уже скорее речь не о чести, а о честолюбии.

— Это главное, что отличает двух антагонистов. Беклемишев поражен даже не честолюбием, а тщеславием, гордыней. Это нечто, внутренне противоречащее достоинству.

— Но даже если находиться в рамках категорий чести и достоинства, сегодня поведение дуэлянтов, которое сочли бы в их время исключительно благородным, выглядит варварским.

— Это самое интересное. Ровно этот вопрос, как я понимаю, побудил Мизгирёва задуматься об идее фильма. Почему люди, владеющие несколькими языками, сочиняющие поэзию, разбирающиеся в математике и экономике, из-за нескольких, на наш взгляд, безобидных фраз сталкивались в смертельном поединке? Тут важно добавить, что европейская дуэль была пусть и серьезным, но всего лишь ритуалом, позволяющим человеку в дальнейшем считаться благородным. Русская дуэль — это дуэль, в рамках которой убивают и умирают. Дуэль лоб в лоб. Это вызов провидению. Ты как бы передаешь Всевышнему решение о победе, о своей судьбе, о том, стоишь ли ты жизни. Отсюда и появилось понятие «русская рулетка». Русская дуэль в этом смысле очень жестокая. Жизнь и история не предлагали легких путей, может быть, поэтому и был выработан культурный код, который требовал максимальной решимости. Решимости в любую минуту пролить кровь, чтобы доказать, что ты человек прямоходящий, с прямой спиной, берегущий то, что называется честь, имя, достоинство.

После того, как Екатерина отменила телесные наказания для знати и у нас возникло первое поколение непоротых дворян

— Еще один конфликт — как Яковлев мечется между утверждениями «я раб и, значит, не могу защитить свою честь» и «я не раб, я дворянин, свободный человек».

— Раб — человек униженный, зависимый. Раб — это тот, с кем не будут разговаривать всерьез. Тот, от кого даже не примут вызов, — вот что важно в контексте фильма. Как говорит про Яковлева Беклемишев: «Ты пес, тебе плюнут в лицо, ты хвостом утрешься». Яковлев может ударить его кулаком, может зарезать в переулке ножом. Но тогда он будет просто убийца, а не честный человек. Поэтому борьба Яковлева за возможность вызвать на дуэль обидчика — это борьба за внутреннее достоинство. За право не называться рабом.

— Вам приходилось когда-нибудь отстаивать свою честь?

— На деле?

— Драться за нее. Стенка на стенку. Один на один.

— Я это очень хорошо помню. Две или три ситуации, в которых надо было, точно понимая, что все закончится плохо и очень больно, проявить себя. Пройти через это. Когда человек старше кричит тому, кто младше: «А ну быстро, принеси мяч!» И ты или отзовешься и принесешь, и они всегда будут к тебе относиться… как бы это вежливо сказать — пренебрежительно. Презрительно. Или ты потребуешь к себе другого отношения.

— И как, такой протест находил понимание у старших?

— Скажем так, не было голливудского одобряющего взгляда со стороны того, кто сильнее. Мы свои пару ударов получали все равно. Потому что с той стороны тоже существовал неписаный кодекс поведения: если ты уже сказал что-то жесткое, так закончи начатое, иди до конца. Но после к тебе уже никогда не обращались с подобными требованиями. Логика подобного рода столкновений мне представляется понятной любому человеку. Для этого не нужно быть дворянином XIX века. Это происходит в любом дворе. Я убежден, что люди, прошедшие в юности такие вызовы, такого рода школы, либо сломались и жизнь их пошла не так, как могла бы, либо, наоборот, многое с тех пор в их жизни повернулось в лучшую сторону.

— В тюрьмах еще такая логика.

— В России неслучайно сложилась такая, тюремная, что ли, система внутренних понятий. Даже фольклор, который построен на том, как должен себя вести человек в подобного рода диких, подчас несовместимых с жизнью обстоятельствах. Или помните фразу русской литературы времен ГУЛАГа «не плачь, не бойся, не проси»? Это требование на самом деле во многом соотносимо с понятиями чести.

— Или же это обратная сторона «терпи», «молчи».

— Мне кажется, что нет.

— Разница в том, какое общество мы хотим строить. Общество гладиаторов, где выживает сильнейший и все подчинено праву сильного, или более гуманное.

— Общество людей, не оскорбляющих друг друга. В силу того, что это оскорбление может легко к тебе вернуться. Общество, понимающее право каждого на высказывание. Общество, требующее к себе уважения и проявляющее уважение к другому. При чем тут гладиаторы? Мне кажется, мы говорим о другом.

Есть мнение, что основные изменения российского общества произошли после того, как Екатерина отменила телесные наказания для знати и у нас возникло первое поколение непоротых дворян. Это дало толчок возникновению того, что мы называем кодексом человеческого поведения. На тот момент речь шла о том, что пороть нельзя только дворян, потому что они люди определенного достоинства. Дальше, когда мы проделали определенный путь, оказалось, что все люди без исключения наделены гражданскими правами.

— Вопрос в том, проделали ли. Вы ведь, кстати, в детстве занимались фехтованием. Вид спорта, в основе которого, если подумать, — та же дуэль.

— Интерес такого рода у меня возник после чтения приключенческой жанровой литературы. В первую очередь Дюма. Еще так случилось, что я родился в городе [Киеве], в котором была традиционно сильная фехтовальная школа. У нас жило много олимпийских чемпионов и чемпионов мира. До этого я довольно серьезно занимался плаванием, а в фехтование пришел в старшем возрасте, в седьмом классе. Это были очень яркие эмоции. Я неоднократно замечал, что плохо помню школу и очень хорошо помню фехтовальные тренировки.

В фехтовании было обаяние правил, ритуала, а не банального столкновения: уважение к противнику, приветствие, наличие оружия, будь то шпага, рапира или сабля. Все это придавало, как мне тогда казалось, аристократизма этому виду спорта. Плюс белые костюмы, маски, перчатки. И полное отсутствие зрителей. Никого постороннего там оказаться не могло, потому что ни один живой человек со стороны был не в состоянии понять, что происходит. Все это меня очень радовало. Мне казалось, это такой рыцарский орден. Что в этом и состоит подлинность спорта. Когда ты занимаешься им только для себя и своей команды, и нет орущих, пьющих пиво, выкрикивающих речевки болельщиков.

— Фехтование еще и напоминает о тех временах, когда люди вели поединок на расстоянии вытянутой руки. Все равно что дуэлянты с револьверами, направленными лоб в лоб.

— Это как ощущения охотника, выходящего один на один с крупным зверем. Конечно, их не сравнить с тем, что испытывает человек, который стреляет по бегущему оленю с вертолета.

— Возвращаясь к делу чести. Скажите, а бывает честь страны? Какой подлинный смысл этого выражения, если оттереть его от идеологической пыли?

— Понятно, что бывает. Как и то, что это выражение используют слишком часто. И что порой под честью понимаются прямо противоположные вещи. Например, невозможность делать внутри страны, а особенно за ее пределами критические заявления в ее адрес. «Если ты честен, зачем же ты будешь говорить о стране плохо?» Хотя, на мой взгляд, выражение справедливой критики — это бесконечно честный поступок. Еще есть спортивные соревнования. И опять же здесь можно бороться за честь страны по-разному. Можно с допингом, можно без.

В этом же и беда сегодняшнего дня — в моральной неопределенности. Мы очень легко научились приспосабливаться к обстоятельствам. Быстро принимать на себя те способы решения, которые характерны не просто для нашей социальной прослойки, а для определенной бюрократической позиции. Как говорил один мой бывший большой руководитель: место сидения определяет точку зрения. Я не буду даже тратить время на разговор о том, что верно, а что нет. Для меня неверным является уже сама неопределенность этих понятий. Разночтения. Когда мы по-разному понимаем вещи, называемые одним и тем же словом. Это ключевое содержание момента.

— А когда вы находились в Лос-Анджелесе на премии «Оскар» с «Левиафаном», вы чувствовали, что этим фильмом защищаете честь России?

— Самое удивительное, что да. Удивительное, потому что фильм упрекали во всех мысленных грехах, но больше всего — в непатриотичности. А нам казалось, что это страшно важное достижение и для нас, и для страны. Я твердо уверен, что успех каждого отдельного русского фильма — это успех русского кино в целом. И я искренне желаю нам как можно больше побед. Это ничего общего не имеет с моими вкусами и предпочтениями. Я радуюсь, когда Кончаловский получает приз в Венеции — вне зависимости от того, близка мне его картина или нет. Потому что страна должна присутствовать на международной арене, должна высказываться, заявлять о себе через своих художников, каковыми являются и Кончаловский, и Звягинцев, и Мизгирёв. Но высказываться свободно и жестко. Только благодаря честному и бескомпромиссному взгляду, каковым и обладают настоящие художники, мы сможем найти общий язык друг с другом.

В этом году я был в Каннах в жюри «Золотой камеры» и посмотрел больше 40 картин. Так среди них не было нежестких фильмов. Все они были так или иначе обращены к проблемам маленького человека. Иначе это не искусство. Было радикальное искусство, защищавшее права униженных, оскорбленных и отвергнутых. Но не было подлинного искусства, защищающего унижающих, оскорбляющих и отвергающих.

— Как отразится на вашей жизни включение вас в состав Американской киноакадемии?

— Понятия не имею. Конечно, это безумно приятно, не буду лукавить. Это так или иначе самый уважаемый профессиональный клуб, существующий в мире и вручающий вроде бы самые известные и индустриально важные награды. Я представил себе, что моя мама, к сожалению, уже ушедшая, была бы счастлива от этой новости. Это же такие простые семейные радости. Но чего это добавит в реальности? Ну, я очень рад тому, что у меня появился доступ ко всем без исключения фильмам, которые претендуют на «Оскар». Фильмов 200–250. Для меня это замечательная возможность смотреть это кино, не отставая, а своевременно.

— Персональный кинотеатр дома.

— Можно и так сказать.

— К слову, о наградах. Почему премьера «Дуэлянта» прошла в Торонто, а не в той же Венеции, например?

— Мы закончили картину недавно, а потому было не так много вариантов. И потом мы уже вышли из возраста, когда хочется просто поучаствовать в фестивале. Это, откровенно говоря, не наш пруд. Нам были важны два обстоятельства. Первое: фестиваль в Торонто проходит за две недели до старта российского проката. А это значит, что про фильм так или иначе будут говорить, писать рецензии и снимать сюжеты федеральные каналы. И второе, что даже важнее, — нам не хотелось фильму приклеивать репутацию артхауса, что безусловно бы произошло, попади он в одну из почетных программ, например, Венецианского фестиваля. С Торонто проще, у него такого шлейфа нет. Это, по сути, фестиваль фестивалей, окно в прокат в Северной Америке как для независимого американского кино, так и для международных релизов.

— Но у режиссера Мизгирёва еще есть амбиции участвовать не только в индустриальных, но и в авторских фестивалях?

— Режиссер Мизгирёв, без сомнения, остался таким же ярко выраженным автором, каким и был. Более того, мы сейчас разговариваем о возможности в следующий раз сделать вместе как раз маленький авторский фильм.

— А у вас осталась потребность в наградах? Вот неполучение «Оскара» — это важно для вас?

— Важно, конечно. Это во мне осталось. Было бы по меньшей мере неправдой сказать, что я сидел там совершенно спокойно и был готов ко всему. Если в случае с «Золотым глобусом» мы пришли на церемонию без особой надежды и, вдруг получив, испытали адреналин такого счастья, что, глядя потом на фотографии, которые зафиксировали этот момент, я до конца не верил, что это я со Звягинцевым. Два угрюмых типа. Мы же на них как дети абсолютно. То на «Оскар» мы шли, внутренне настроенные на то, что можем победить. В ключевой момент все произошло очень быстро. Со сцены назвали «Иду» и [Павел] Павликовский, очень хороший человек и наш товарищ, испытывая естественное смущение от победы, тем не менее первым делом повернулся к нам и пожал руки. Андрей [Звягинцев] повернулся ко мне и спросил: «Это все?» У меня самого в эту секунду возникло ощущение: вот все и закончилось. И чувство глубокого опустошения.

Я бы так сказал: мы дошли так далеко и так много добились с картиной «Левиафан», что грешно жаловаться. Но ощущение внутреннего разочарования было. И желание испытать снова инъекцию этого адреналина осталось. Куда оно денется.

Источник