В российский прокат вышло “Такси” Джафара Панахи. Полгода назад фильм получил “Золотого медведя” на Берлинском кинофестивале, пополнившего и без того уникальную призовую коллекцию иранского режиссера. В ней уже есть каннская “Золотая камера” (1995), “Золотой леопард” из Локарно (1997) и венецианский “Золотой лев” (2000).

Не менее уникально и другое. Джафар Панахи уже не первый раз с момента наложения на него иранскими властями запрета снимать и выезжать за рубеж позволяет себе по меньшей мере первое, да еще и выставляет свое кино на мировые фестивали. Как это у него получается — отдельный вопрос, интересующий многих иностранцев. В ответ от коллег-соотечественников Панахи они слышат: “В Иране все так сложно устроено, даже не пытайтесь понять”.

“Такси” — фильм–путешествие по улицам иранской столицы в машине, за рулем которой сидит сам режиссер. Он, жертва запрета на профессию, как будто бы освоил другую и в качестве таксиста подвозит пассажиров, а несколько камер и видеорегистратор снимают то, что встречается им на пути. Простодушие этой затеи обезоруживает, а ее малобюджетность рекордна даже для Панахи (чей фильм “Офсайд”, по официальным данным, стоил, это не опечатка, $2500).

При всей своей вынужденной скромности “Такси” — маленький шедевр и мощное высказывание на тему несвободы. Хотя сначала фильм довольно успешно прикидывается комедией нравов. В Иране делается много таких непритязательных картин в стилистике тегеранского роуд-муви, так что прием, взятый Панахи на вооружение, не выглядит таким уж оригинальным. Оригинальным оказывается то, что открывается за этим приемом.

В первой сцене мы становимся свидетелями жаркой идеологической перепалки в такси между мужчиной на переднем сиденье и женщиной, сидящей сзади (водителя видим только со спины). Мужчина с лицом, лоснящимся самодовольством, негодует на то, что в стране развелось воровство, и всячески приветствует публичные казни даже мелких воришек. Женщина протестует, доказывая, что недавние казни через повешение к уменьшению преступности не привели. Накал страстей напоминает российские распри про “Крым наш”, характерна и та ухмылка, с которой кровожадный пассажир встречает сообщение о том, что его оппонентка — школьная учительница: понятно, дамочка из либерального гадюшника, все зло от учения.

При всей своей вынужденной скромности “Такси” — маленький шедевр и мощное высказывание на тему несвободы

Только когда в такси садится следующий пассажир, мы вместе с ним узнаем в человеке за рулем Джафара Панахи. Этому клиенту, симпатичному карлику-хитровану, водитель хорошо знаком, ведь он, карлик, торгует пиратскими DVD и однажды доставал для Панахи заказанные им фильмы (среди которых — “Полночь в Париже” Вуди Аллена). Поверх бытового пласта картины прорастает синефильский: звучит отголосок музыки из “Полночи в Париже”. Все прекрасно, кроме одного: режиссер, сидящий за рулем, в отличие от Вуди Аллена, не свободен. А единственный способ дать иранцам возможность смотреть запретное кино (в том числе картины самого Панахи) — это черный рынок.

Когда в машину подсаживается рыжеволосая бурно жестикулирующая женщина с букетом роз, кажется, что это просто очередной эксцентричный персонаж. Но женщина оказывается хорошо знакомой режиссеру правозащитницей, которую адвокатская коллегия лишила права на юридическую практику, так сказать, его подруга по несчастью. Она едет в тюрьму к объявившей голодовку девушке, арестованной за посещение волейбольного матча (аналогичный сюжет Панахи блистательно развернул в фильме “Офсайд”). Еще один микросюжет завязывается при встрече Панахи с бывшим соседом, который стал жертвой грабителей, вышел на их след, но решил не возбуждать дело после того, как увидел по телевизору публичную казнь. Эта тема, таким образом, возникает во второй раз, и тут уже становится как-то совсем не до смеха.

Кульминация наступает, когда Панахи забирает из школы племянницу лет десяти, и та с присущей иранкам всех возрастов пассионарностью начинает тараторить обо всем на свете. Эта болтовня уже почти начинает вызывать идиосинкразию, как вдруг выясняется, что девочке в школе дали задание снять любительский фильм, строго оговорив, что в нем должно быть и чего категорически быть не должно. Не должно быть прежде всего насилия и политики (того, что витает в воздухе), а требуются хеппи-энд, образ положительного героя и духовные исламские скрепы. В этом смысле требования цензуры что к всемирно знаменитому Панахи, что к девочке-школьнице совершенно одинаковы.

Когда-то в открытом кинотеатре на фестивале в Локарно мне довелось смотреть “Белый шар” — дебютный фильм Панахи. Про то, как девочка выпросила у мамы деньги, чтобы купить золотую рыбку, и уронила монету под дождевую решетку. На протяжении всего действия картины одни прохожие пытаются помочь ей, другие равнодушно проходят мимо, третьи проявляют к этой ситуации корыстный интерес. Больше в картине ничего не происходило, но восемь тысяч человек, собравшихся на площади, смотрели “Белый шар” как самый лихой триллер и не разошлись, даже когда начался ливень.

Девочка играет ключевую роль и в “Такси”. В картине много выразительных сцен, но самая яркая из них — когда племянница Панахи, снимая репетицию свадьбы, пытается скорректировать поведение парня, незаметно поднявшего купюру, которая выпала из кармана жениха. Девочка умоляет его вернуть деньги владельцу, чтобы заснять этот благородный поступок: она искусственно создает “образ положительного героя”, в то время как такие герои рядом — взять хотя бы ее родного дядю и его бывшего соседа.

В поведении, во взгляде этой героини столько страсти, столько желания дойти до самой сути, что можно быть уверенным в будущем иранского кино, как бы над ним ни измывались цензоры. При этом девочка–начинающий режиссер и девочка–племянница Панахи — это разные девочки, так же как сам автор фильма, играющий таксиста поневоле, и таксист с лицом именитого кинематографиста — это разные персонажи, и между ними видится просвет ускользающей реальности.

К концу фильма мы начинаем просто физически ощущать пространство несвободы, хватающую за горло клаустрофобию мегаполиса

К концу фильма мы начинаем просто физически ощущать пространство несвободы, хватающую за горло клаустрофобию мегаполиса. Чувствуем неусыпный надзор, присутствие всевидящего ока, отслеживающего маршрут машины с опасным диссидентом. Это чувство тем очевиднее, чем свободнее движется камера и чем чаще появляется усталая улыбка на лице Панахи, немного смахивающая на маску Чарли Чаплина. Фильм завершается без титров: мы так и не узнаем (значит, не положено), кто в нем снимался, были ли это реальные случайно встреченные пассажиры или изображающие их артисты. Неизвестно, кто еще работал над картиной, кто и как вывез ее за границу, как отреагировали на этот поступок Панахи стражи режима, которые не могли не знать о съемках, но по какой-то причине предпочли не вмешиваться.

На Берлинале фильм помимо главной стал обладателем еще одной престижной награды — приза ФИПРЕССИ. На его вручении было в очередной раз показано, что Иран — страна кафкианского абсурда. Поскольку Панахи невыездной, награду получал его брат. Приз должна была вручать голландская критикесса, но иранцу запрещено брать что-либо из рук женщины, так что пришлось поменять ее на мужчину. Зато на главной сцене Берлинале “Золотого медведя” победно приняла настоящая племянница Панахи, с которой мы познакомились благодаря фильму. Плакала она совсем не артистическими слезами.

Источник.