Одни сильно обрадовались: нашли в словах Юрия Борисовича индульгенцию своей позиции. В глубине души они помнят, что отбирать силой – грех, а обокрасть брата некрасиво вдвойне, но в силу разных причин солидаризовались с актом аннексии. Другие просто ахнули: и ты, Брут!.. И принялись кивать на что угодно, от возраста Норштейна до его советского, простите, бэкграунда. От “неудачно высказался” до рассуждений о гении и злодействе. Особо рьяные написали слово “корысть”, что в данном случае вовсе чушь.

И те, и другие в своих филиппиках умолчали о прежних высказываниях и поступках Норштейна, касающихся текущей политики.

Скажем, о его подписи под заявлением 14 известных общественных деятелей и деятелей культуры, которые высказались против уничтожения демократических выборов в стране. Это было в мае 2011 года.

Или о сказанном о Сергее Магнитском: умер от “сердечной недостаточности президента Путина” в январе 2013-го.

Сторонникам действий российской власти вспоминать о таком контрасте невыгодно. Их оппоненты же, очевидно, впали в такое недоумение, что не смогли совместить одно с другим.

Норштейн-художник и Норштейн-личность?

Несколько преданных друзей Юрия Борисовича, по определению противников аннексии, в своих фейсбуках попытались оградить его от лавины претензий: любим художника за его фильмы, а не за мнение, и вообще – любим, и все. “Ему позволено”.

Суть самых, выражаясь газетно, взвешенных комментариев на публичных ресурсах заключается в отделении Норштейна-художника от Норштейна-личности. Первый, мол, гений, а второй – обычный человек, не библейский пророк. Обычному же человеку можно говорить, что думает, ибо и слушать-то его не нужно.

Но как отделить человека от его дела? Норштейн однажды рассказывал: именно в Крыму он узнал, что друг пошел учиться на мультипликатора. “Я приехал, и вдруг, совершенно непонятно зачем, тоже подал туда документы”…

Еще что поразительно. Блестящие (без иронии, в принципе) толкователи, как и авторы простых “комментов” – все как один, – почувствовали себя умнее Норштейна.

Более того. Юрий Борисович рассказал в интервью, почему не понаслышке знает ситуацию в Крыму: “У меня в Крыму всю жизнь живут две сестры: одна — в Севастополе, другая — в Симферополе. Наш двоюродный брат из Симферополя четырежды был в Чернобыле. Их родители работали в колхозе, недалеко от Джанкоя, мой дед туда переехал работать в 1926-м году, мои родители и дядья там жили и работали”.

Они не поверили человеку.

А уж отождествить Норштейна с Ежиком, заплутавшим в тумане (читай: в тумане пропаганды), оказалось проще простого – особенно тем, кто демонстративно перестал быть почитателем режиссера.

От топота копыт…

Я не философ, даже не интеллектуал. Не публицист. Не умею красиво морализировать. Пространно рассуждать, почему “Ежик в тумане”, “Сказка сказок” и все остальные шедевры отечественной анимации – как и вообще культуры, родной и мировой – в ком-то не укрепили гуманистические ценности. Не научили… вздыхать, что ли.

Выглядит глупо, но я хочу изо всех сил защищать художника от его же публики. Такой навык выработался у моего поколения “писателей на заборе” (молодым скажу, что раньше стенды с расклеенными газетами вешали не только на стены домов, но и на заборы). Мы пытались заранее обелить автора, допустим, фильма, в глазах партийного чиновника, каждое утро читавшего печатный орган своей ячейки, ну и издания ЦК КПСС, само собой.

В годы позднего застоя и унылого маразма чиновник средней руки, предположим, в Смольном, а тем более его подчиненный, собирающий папку прессы для ознакомления руководителя, не всегда знал, что разрешено, а что нет, и как отнестись к “подозрительному” фильму. Его ориентировала газета, особенно “вышестоящая”. Вот почему так важны были сочувственные публикации, например, Андрея Плахова в “Правде” об Александре Сокурове.

Нынче время хоть и не революционной, но самодеятельности масс. Казнит и милует любой – как и снимает (якобы) кино телефончиком. Не учась, не уважая, не задумываясь. Нечаянно передергивая и намеренно подвирая. В декабре случилась схожая, хотя асимметричная история с упомянутым Александром Николаевичем Сокуровым. Некий симферопольский блогер приписал ему речь с яростным поношением все той же аннексии Крыма. Интернет-аудитория взвилась, опять-таки, двумя языками пламени. Сокурову, известному своими действительными, а не мнимыми многочисленными высказываниями, пришлось опровергать ложь. Получалось – “оправдываться”. В итоге тоже общая мерзкая глупость вышла.

“Слетала вся… утонченность мышления”

Неделю длится вокруг интервью Норштейна скандал-сожаление. Все эти дни там-сям встречаю аналогии, разнообразнейшие “за” или “против”. Самое яркое – публикация “О времени без надежды” на прекрасном ресурсе “Арзамас”: подборка кусочков из одного телеинтервью Вячеслава Глазычева, чьими журнальными статьями я зачитывалась в школьные годы. Там многое буквально как лыко в строку, но вот главка просто убойная:

“О Мамардашвили. С Мамардашвили мы не были накоротке, хотя знакомы были. Говорить с ним было интереснее, чем его читать. Он всегда был шире своего текста. А прежде всего он был обаятелен. Если не затрагивать грузино-осетинских или грузино-абхазских дел. Здесь из него вылезал зверь, вдруг слетала вся цивилизованность, вся утонченность мышления. Никуда от этого не уйти, это правда. Но говорить с ним на сюжеты машины культуры, механизмов культуры — античных ли, средневековых ли, или Нового времени — было, конечно, одно наслаждение. Во-первых, он знал в десять раз больше, чем я тогда мог знать. Но главное — у него была воистину своя, очень отстраненная, позиция. Это редкость. У него была независимая линия”. Интересно, нынешние витии признали бы Мамардашвили недоумком?

Прекрасное далёко

Позволю себе догадку. Мне кажется, немало людей невольно подменяют понятия. Для огромного большинства соотечественников Крым – свой. С ним связаны наши общие культурные мифы, наши литература и искусство, наше детство и юность. Не стану перечислять здесь все Бахчисарайские фонтаны и “Бахчисарайские фонтаны”, “Абрау-Дюрсо”, красные галстуки на могиле Грина и картины Айвазовского (великого армянского художника, между прочим), Коктебель и сравнительно недавний фильм “Коктебель”. Кто не ездил с родителями “на море”, тот орудовал тяпкой на виноградниках или синеньких лавандовых полях. Или совочком на раскопках Херсонеса.

Или, как Сокуров, снимал фильм о Чехове в его ялтинском домике.

На новых “памятных” сторублевках (пока, правда, на глаза не попадались) изображено “Ласточкино гнездо”, построенное моим двоюродным дедом.

Крым – мой. Всегда был и останется.

Но это ни в коем случае не означает, что случившийся захват правомерен. Не знаю, как и когда Крым будет возвращен Украине; как-то будет. Могу помыслить только фантастическое далёко, когда падут вообще все границы и государства в их нынешнем виде перестанут существовать.

Сочувствие против самонадеянности

В 2010-м Юрий Борисович Норштейн отвечал на мои журналистские вопросы. О маленьком человеке, его свойствах и ответственности. О неразделимости художника и его произведений.

“Не только Акакий – я. Дерево из “Ежика в тумане” – тоже я. Все, что меня… впечатлевало, запечатлевалось… все я. Я стоял у порога нашего коммунального дома в Марьиной Роще и смотрел на дерево, которое, я знал, вот-вот сейчас покроется молодой зеленой листвой. И для меня это был трепет ожидания. Понимаете? И вот этот трепет ожидания – во всем. Я все время торопил события…

– А если Акакий это вы… ну, хотя бы его часть, а вы – художник, то разве может быть художник маленьким человеком?

– Вот куда вы меня завели… а почему нет? А вы что думаете – художник не может быть негодяем и при этом творить прекрасное? Может. Тут вопросы этики и эстетики, они всегда сходятся и расходятся. У Пушкина они тоже все время сходились-расходились и в гармонии, и в то же время во взрыве…”.

Пушкину все русской культурой прощено. Бродскому, в общем, тоже. Уверяю вас, и Норштейн с ними.

Окончившие среднюю школу должны и во сне помнить презрение Александра Сергеича к толпе, судящей художника: “При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок — не так, как вы — иначе”.

А “ошибающийся” Норштейн однажды сказал: “Только контекст определяет меру творчества. Он заменяет самонадеянность сочувствием. Но такой порядок вещей относится не только к творцам, но к каждому живущему”.