Появление картины Станислава Говорухина “Конец прекрасной эпохи” могло бы стать сенсацией. Режиссер и думский деятель, автор взорвавшего мозги фильма “Так жить нельзя!”, до сих пор не определивший – нельзя так жить или все-таки можно и нужно, – заговорил о тотальной государственной лжи, пронизавшей все поры общества и сгубившей эпоху всеобщих надежд.
Но картина прошла почти незамеченной. Возможно, еще и потому, что вызывает ощущение работы проходной – прежде всего для самого Говорухина. Ну, есть у Довлатова такая книга “Компромисс”, где собраны случаи из его журналистской практики, когда нужно было “протискиваться в щель между совестью и подлостью”. Почему бы ее не экранизировать по случаю довлатовских торжеств? Тем более, что и сам Говорухин имеет журналистский опыт и может свидетельствовать: да, так и было, и насчет щели – святая правда.
Говорухин высокий профессионал в кино, и его новый фильм добротен, приглашены хорошие актеры, есть попытка передать вкус и аромат времени – чему немало способствует черно-белое изображение. Правда, хоть первые титры идут на блеклом фоне старой пленки (даже видна перфорация), сама картинка стерильно вычищена и притворяется изысканной графикой, отчего даже нищая мансарда писателя выглядит гравюрой с Монмартра. Фильм начинается все-таки “прекрасной эпохой”. Хроникальные кадры вызывают отчаянную ностальгию по счастливой улыбке Гагарина, по гитарам Окуджавы и Высоцкого, по вопрошающим глазам Ахмадулиной, по дыханию Политехнического, по ушедшему чувству огромной многонациональной семьи – оно, несмотря на ужасы режима, было. Парад воспоминаний завершится смертельно обиженным Хрущевым, потрясающим кулаком и обещающим суровую зиму всем несогласным. С этого момента, по истории и по фильму, начинается агония лучших надежд.
Все остальные события фильма должны служить антитезой официальному параду – так престидижитатор в конце вечера обязательно даст сеанс “разоблачений фокуса”. Эта слишком жесткая конструкция лишает картину спонтанности: ее действие откровенно подчинено идейной задаче, чего в полетных заметках Довлатова и в помине не было. А раз рельсы проложены – картине остается послушно катиться по ним, уже без неожиданностей и даже без особой энергии. Согласно этой сквозной идее, журналистика была сплошной сделкой с совестью, а двойная мораль бытовала в столь удушающей концентрации, что непонятно, откуда взялись счастливые улыбки, только что гревшие наши души, да и весь этот общенациональный порыв к физике и лирике.
Неясно и то, зачем честному Лентулову ввязываться в беспросветно грязное дело – неужто не нашел заработок почище? Конечно, пройденная им служба лагерного охранника – сильная рекомендация, тут уже заложена бездна психологических загадок, которые стоило бы попытаться разгадать, – чем не сверхзадача для фильма, который не хочет быть простым иллюстратором заметок и уже в “увертюре” обозначил другой полюс времени! Но это прошлое не имеет для героя продолжения – оно не вяжется с его обликом то ли “Грегори Пека”, то ли “офисного планктона”, для журналистской среды весьма нехарактерного. Иными словами, заданный “увертюрой” уровень обобщения в фильме оказался много выше того, что предлагали заметки Довлатова.
От этого элегантный, не похожий на свой прототип герой кажется не страдальцем от режима с его цензурой и глупостями, а сторонним наблюдателем, реагирующим на происходящее так хладнокровно, словно все это не катаклизмы его собственной судьбы, а бури в лабораторной пробирке. Он много и охотно выпивает, много и со вкусом ухлестывает за красивыми девушками, не снимает галстук даже за пишущей машинкой, и на чело его никогда не набегают тучи. Его друзья-коллеги все, как один, “всё понимают”: на собраниях активно пропесочивают любую “идейную ущербность”, но потом, сбросив маски, все вместе бурно обсуждают высадку американцев на Луну – подвиг, о котором их газета, конечно, молчит. Формально картина идет за прозой Довлатова и воспроизводит его диалоги, так что детали происходящего на экране невозможно опровергнуть – все правда. Но свинченные вместе, детали образуют весьма косую конструкцию, дают удивительно одностороннюю и плоскую картину “пост-прекрасной эпохи” как времени тотального лицемерия.
Были в журналистской практике анекдотические случаи, когда нужно было подобрать на пост стотысячного жителя города младенца, безупречного по цвету кожи, “пятому пункту” и трудовой генеалогии? Да сколько угодно. Приходилось писать от имени знатных доярок прочувствованные письма генсекам? Газеты тех лет полны таких патриотических всхлипов, их легко обнаружить и в прессе наших дней. Но не из анекдотов состоит профессия и не ими она движима. Если бы журналистика сводилась к примитивно пропагандистской работе – никакой Довлатов в ней не просидел бы ни минуты. И не было бы будораживших страну публикаций “Известий” и “Литгазеты”, не возникали бы в прессе акции, реально менявшие общество, освобождавшие его от догм, готовившие перестройку и сознания и всей политической системы. Правда прорастала сквозь бетон цензуры – не случайно советская журналистика дала больше крупных имен, чем постсоветская. Судьбы этих журналистов складывались по-разному драматично – пример тому сам Довлатов. Но журналистика была жива, действенна и уважаема куда больше, чем теперь.
Любой фильм – концентрат, любой выражает авторскую тенденцию. Спрессовав реальные черты жизни в конкретной эпохе до состояния гротеска, “Конец прекрасной эпохи”, по-моему, вытеснил с экрана признаки и эпохи и живой жизни. Все это осталось в его документальной “увертюре” с Гагариным, Ахмадулиной и Высоцким – там и трагические обертоны, и непримиримые конфликты более чем сложных времен. Взяв сюжетом ни на что не претендующие заметки-анекдоты и попытавшись укрепить их контекстом трагических парадоксов времени, фильм перегрузил лодочку, и она утонула.
