На Спартаковской улице, близ Басманной, куда мечтали вернуться сестры Прозоровы, нашел пристанище, оно же убежище, Театр.doc. Крошечное пространство хранит память о знаменитом подвале в Трехпрудном. Так место памяти удостоверяет связь, а не разрывы времен. Хотя премьера спектакля «Болотное дело» (режиссер Елена Гремина), состоявшаяся 6 мая 2015, спустя ровно три года после согласованной акции протеста, в финале которой были задержаны невинные люди, обозначает – тихо и безутешно – смену курса. Политического и повседневного. Границу перехода одной исторической эпохи в другую.
Актуальным искусство (или параискусство) становится тогда, когда общество – в наших пенатах только часть его, а точнее, частица – способна осознать значимость акции. Ударное слово тут – акция солидарности. Все прочее – «литература». Как в мейнстримных театрах, репертуар которых разбавляется реактуализацией классики, соотнесенной со злобой дня.
Театр.doc. в параолимпийские соревнования с эстетизированной социальностью не вступает. Прямое воздействие его спектаклей связано с этикой. С сопротивлением беззаконной реальности. Поэтому вопрос о том, «как сделаны» их шинели-спектакли, не слишком важен. Или вовсе значения не имеет. Существенна здесь реакция публики. Ее отклик, единение, способствующие – в идеале и на практике – инициировать и сохранить действенную память о событиях, перевернуших жизнь невинных людей и их близких. Или жизнь у них отнявших.
Перед премьерой «Болотного дела» во дворе особнячка, где притулились зрители и артисты, стоял полицейский автобус. На всякий случай. А вдруг спектакль с прямолинейным названием переродится в нечто внетеатральное. Обошлось. Активизм, заложенный в пьесе Полины Бородиной, созданной на основе интервью с «болотниками» и их родственниками, имеет особенность предприятия мирного и неуступчивого. Беззащитность коллизий, предъявленных актерами, режиссерами Варварой Фаэр, Анастасией Патлай, Константином Кожевниковым и Мариной Бойко – волонтеркой, прибившейся к театру в пору его ремонта, и в этом квартете самой точной – определяет состояние укорененного ужаса, с которым, как оказалось, можно жить. То есть действовать, выходить замуж за сидельца, пройдя бюрократический ад, орать из камеры в окно, чтобы найти телефон, позвонить сестре и узнать подробности о смерти матери, скинуть свитер унисекс во время свидания, ведь в камере морозильник, и т.д.
Что испытывали в зале родственники, которых интервьюировала Полина Бородина, представить на трезвую голову невозможно. Но они вынесли «передачу» своих слов, и слух их осквернен не был (в чем они признались, выйдя после спектакля к артистам и зрителям).
Четыре человека рассказывают о том, что случилось, как их поденная теперешняя жизнь протекает, легко меняя в речи род, выступая от женского лица, то от мужского. Этот прием без нажима на педаль сочувстия способствует обобщению персонажей. Иначе говоря, образа конкретных людей. Матерей, отцов, дедушек, бабушек, сестер, братьев и возлюбленных сидельцев.
Два абажура – приметы уюта и бесприюта этих людей в таком руинированном пространстве – освидетельствуют жизнь под прицелом ее уничтожения. И жизнь необорванную, покуда мальчики живы и даже звонят из колонии. Столик под одним из абажуров завален леденцами. Каждый из участников складирует отдельно фантики и конфетки, ибо карамельки положено посылать без оберток. Тут же следует уморительный рассказ о продавщице сельпо, уверенной, что из двадцати кг леденцов будут гнать самогон. Обхохочешься.
Два гамака, похоже, напоминают о беззаботной жизни. Но подвешены они на крохотном игровом пространстве из-за отсутствия места для действия. Так это или иначе, но это действие вдруг, в режиме рефрена, прерывается апартом Варвары Фаэр, которая направляет луч-реплику в зал: «Ты – сюда, мы – к вам, и тогда все забудем» (неточно цитирую, но смысл именно таков). Да, каждый мог бы оказаться на месте заключенных. И – на сцене Театра.doc, как волонтерка Бойко. Все, что случилось до пересказа пьесы и длится в спектакле, касается каждого из пришедших. Но реплика одной из участниц «Болотного дела» на таком посыле настаивает: чтобы все-таки не запамятовали.
Без припева народной песни позапрошлого века, которая вдохновляла народовольцев, а теперь близких «болотникам» людей («Сбейте оковы, дайте мне волю, научу вас свободу любить…»), вовлекая зал в хоровое разноголосье, можно было бы обойтись. Не потому, что пафосно. В конце концов, пафос – не ругательство, он иногда уместен. Но в пьесе Полины Бородиной нет ему места. Зато в ней присутствует – неподдельно и щепетильно – болевая рутинная (в чем кошмар заключен) повседневность, конца которой не слышно.
