Едва вступив в конкурс Венеции, “Франкофония” Александра Сокурова сразу заняла особые позиции: фактически документальная картина вырвалась в лидеры всех здешних рейтингов.
Назвав Сокурова одним из немногих культурных гигантов европейского кино, The Hollywood Reporter замечает, что он единственный из режиссеров, кто способен собрать переполненный зал на фильм о музее.
Премьера прошла в фестивальной Зала Гранде при ритуальной овации: публика стоя приветствовала режиссера и его актеров, и это продолжалось бы значительно дольше, если бы сам Сокуров не прервал восторги, поклонившись зрителям и решительно направившись к выходу.
Нет пророка в отечестве своем. В России Сокуров никогда не получал столько искренней благодарности переполненных залов. Его боль за Россию там отчего-то не слышали, ей пренебрегали, ее не разделяли. Теперь он снял фильм в парижском Лувре и о Лувре, но все равно – о России. О том, почему ей до сих пор не удалось войти в семью европейцев равноправной.
Это – как бы побочная, возникающая как лирическое отступление, а на самом деле – главная, самая взрывная, самая волнующая режиссера тема.
“Франкофония” – прямое авторское высказывание Сокурова. В ней он вплотную приблизился к своему идеалу – литературе, которой он всегда укорял кинематографу как труднодостижимым образцом. В литературе можно напрямую обратиться к читателю. Литература дала практически всех пророков человеческой истории – не случайно первые же вопросы, которыми задается автор, адресованы Толстому и Чехову. Но гении смежили очи, все разрешено, и в последствиях надо разбираться уже самим. Фильм представляет собой единый монолог-размышление. Этому монологу, его свободной композиции следуют все остальные компоненты. Интонация монолога – спокойная, даже чуть стеснительная: Сокуров не собирается становиться вровень с титанами, не хочет умничать и иногда кажется простодушным. Но это простодушие мудреца, способного почти детским вопросом сокрушить все интеллектуальные построения оппонентов.
“Франкофонию” уже сравнили с потоками сознания позднего Годара, но прежде всего она напомнит “Обыкновенный фашизм” Михаила Ромма. Почти целиком состоящий из хроники, монтажный ряд продиктован логикой размышлений Сокурова.
Круг размышлений может распространяться как угодно далеко и потом будет продолжаться в головах зрителей, рождая лавину все новых ассоциаций. Но есть неизменный ракурс: искусство как свидетель и хранитель человеческой истории. Сокуров считает его выше и важнее идеологий и политических конструкций, которыми тешится мир. Оно постоянно подвергается набегам варваров, оно разрушается войнами, оно хрупко. Фильм начинается диалогом Сокурова по скайпу с неким капитаном Дирком, который сквозь бури ведет судно с мировыми шедеврами, и каждый миг оно грозит пойти ко дну. Метафора тактична, голос Дирка тает в штормовом эфире, но образ европейской цивилизации, шатающейся под смертоносными ударами века, читается ясно.
Лувр здесь – как цитадель, пока сумевшая устоять. Его коллекции собирались в ходе все тех же войн и завоеваний, и Наполеон лично курировал создание крупнейшего музея Европы. Никакой монарх не способен отдавать себе отчет в отдаленных последствиях своих дел, и Сокуров много и симпатично иронизирует над человеком в треуголке, самодовольно мечущимся по залам, тыча пальцем то в монарха на осле, то в Мону Лизу и самодовольно восклицающего: “Это – я!”. Настоящее испытание для Лувра наступит в 1942-м, когда гитлеровцы оккупируют Париж, и немецкий офицер Франц Вольфф-Меттерних с директором Лувра Жаком Жожаром, вопреки политической конъюнктуре, объединят усилия, чтобы сохранить принадлежащие цивилизации сокровища: “Чем бы мы были без музеев! Без Лувра нет Франции, как без Эрмитажа нет России!” – утверждает автор фильма.
Эти немногие игровые новеллы с очень тактичным участием отличных актеров никак не констрастируют с хроникой, не смотрятся самостоятельно: оператор Брюно Дельбоннель, продолжив эстетику “Фауста”, поразительно сумел вписать их в общий изобразительный ряд живописных полотен и документальных кинокадров, придав всему общий приглушенный колорит, когда и фигуры живых людей уподоблены теням из прошлого (Как известно, для съемок своих фильмов Сокуров создал целую оптическую лабораторию, где изобретены специальные линзы, дающие этот эффект старой, выцветшей, с пятнами, хроники). Чтобы окончательно снять вопросы требовательных зрителей, по краю многих кадров “Франкофонии” змеится оптическая фонограмма – как на вышедшей в тираж кинопленке.
Монолог не иллюстрируется этими разнородными и разновременными кадрами – он в них продолжается. У него логика свободно развивающейся мысли, способной перенестись от метафоры к историческому персонажу, из наполеоновских времен в блокадный Ленинград и опустевший, превращенный в госпиталь Эрмитаж. Из факта сотрудничества гитлеровского офицера и директора Лувра вырастает тема глубинного братства европейских наций как носителей единого культурного кода – но из этого круга исключены Восточная Европа и Россия, и сокровища Ленинграда для тех же европейцев уже не входили в реестр первых ценностей. Я уже отмечал определенное – и даже культивируемое, принципиальное – простодушие многих ходов картины; так вот, именно здесь голос Сокурова звучит нескрываемой обидой. Тем более горестной, что и его родная Россия сейчас культивирует эту свою абсурдную отдельность и тоже хочет возвести ее в абсолют.
Тех, кто не воспринимают музыку всего только фоном, легко считают те же темы в очень изобретательном саундреке. То вдруг зазвучит наивная “Старинная французская песенка”, придуманная русским Чайковским. То, в финале, на пустом багровеющем полотнище экрана зазвучит голосом проржавевшего металла гимн Советского Союза, тоже пробившийся сквозь призрачную толщу времени. Голоса с окраины Европы, которую то и дело пытаются отгородить частоколом, обрывая кровеносные сосуды самой жизни.
“Европа всегда представлялась мне родом сплоченной семьи – древней, с традициями, – говорит Сокуров. – Ее базис – культура. Европейские страны создали культуру грандиозную, прославленную, где музыка, изобразительные искусства и литература гомогенны. У меня твердое убеждение, что Франция и Германия – как сестры. У каждой свой характер, они иногда спорят, часто их отношения сложны. Нас в фильме интересует успешная сторона их отношений. В годы военного конфликта наши два героя смогли прийти к взаимопониманию…”.
Здесь он оборвал свой монолог. И в аннотации и в фильме. Без слов ясно: не будет взаимопонимания – не будет ничего. И все звонкие политические формулы останутся только сотрясением воздуха. Как тот угасший гимн об идиллическом союзе нерушимом республик свободных. Как лунатически повторяемая в фильме, великолепная по сути триада: свобода – равенство – братство.
Один из самых лирических, тихих, проникновенных и наповал сражающих моментов фильма – под самый занавес: Сокуров приглашает своих героев, Жожара и Меттерниха, к себе в кабинет для прямого разговора. Они недоуменно сядут у стенки, чтобы послушать о своем будущем, которое поведает им умудренный временем автор картины. Это невероятно пронзительная в своей простоте сцена: вдруг, озарением, становится ясно, как мало уготовано нам свершить за свою жизнь, и каким значением вдруг проникается каждое ее действие, и как подобно песочному замку выстраиваются даже самые успешные судьбы. Чтобы, рассыпавшись, снова обратиться в песок. А Лувр, а Эрмитаж будут стоять назло всем временам. Пока их не сметет с лица земли какой-нибудь безумец.
Кстати
О возможности победы фильма Сокурова в венецианском конкурсе тут же принялись гадать международные обозреватели. Ясно, что пока он здесь высится как одинокий утес над равниной. С другой стороны, отмечают пифии, Сокуров всего три года назад увез Золотого льва за свою экранизацию “Фауста”, и вряд ли жюри под водительством Альфонсо Куарона отважится увенчать высшей наградой Венеции одного и того же режиссера дважды. Но при таких рассуждениях все построения насчет объективности фестивалей тоже рассыпаются в песок. И искусство уступает место очередному политиканству.Не в первый раз, однако.
