Кино о разложении царизма
“В разговоре с Юсуповым <…> я сказал, что убить всего лучше ударом; можно будет потом привезти труп в парк, переехать автомобилем и симулировать несчастный случай. Говоря об орудии, которым можно было бы покончить с человеком без шума и без улик, я указал ему для примера на лежащий на моем столе кистень <…> с двумя свинцовыми шарами на коротенькой гнущейся ручке. Его я еще до войны купил за границей” (Василий Маклаков)
“Госкино СССР и авторы фильма исходили из задачи создать художественную иллюстрацию ленинского определения предреволюционных общественно-политических процессов в России: “Первая революция и следующая за ней контрреволюционная эпоха обнаружила всю суть царской монархии, довела ее до “последней черты”, раскрыла всю гнилость, гнусность, весь цинизм и разврат царской шайки с чудовищным Распутиным во главе ее”” (Филипп Ермаш, председатель Госкино)
Все-таки у режиссеров изумительно крепкие нервы: за 20 лет аппаратного трагифарса вокруг “Агонии” Климов “лишь дважды” задумался о самоубийстве. Запускали фильм (1966) как подарок “Мосфильма” к 50-летию Великого Октября, а завершили почти к 60-летию (1975). В Европу его выпустили в 1981-м, а на экраны СССР — только в 1985-м. Трижды менялось название: “Мессия”, “Антихрист”, “Агония”. Щедрые хроникальные вставки, по мировой моде 1960-х, через 10 лет устарели, через 20 — бесили. Зато крамольные исторические ассоциации, в 1960-х безосновательные, в 1975-м напрашивались сами собой: пожалуй, власть начинала жалеть и любить Романовых.
Климов сам обрек себя на все на это, попытавшись сделать “Агонию” “чуть ровнее” прочих советских фильмов. Когда ее закрыли впервые, он апеллировал напрямую к ЦК КПСС: бюрократы губят контрпропагандистский проект всемирной значимости. Не будет “Агонии” — останутся без ответа злобные провокации Голливуда “Ночи Распутина” и “Распутин — безумный монах”, не говоря уже о “Докторе Живаго”. Демагогия сработала: “Агонии” дали добро, роковым образом повысив ее статус до фильма в жанре “ответного удара”, типа “Освобождения” — антитезы “Самому длинному дню”. Такое кино курировали на самом верху. Но “Освобождение” само политбюро и придумало, а родное дитя Климова нырнуло из огня да в полымя. Отныне ее (дважды) закрывали и разрешали, клали на “полку” и снимали с нее не кинофункционеры, а ЦК и КГБ.
Реестр их претензий к фильму озадачивает. Внятных ровно две штуки: много голых сисек и мало исторической роли РСДРП(б). Исправить их — пара пустяков, были бы клей и ножницы. Все прочее — идеологический импрессионизм. То Распутин (Алексей Петренко) где-то как-то навевает тень мысли, что он отчасти воплощал народные чаяния. То Пуришкевич (Юрий Катин-Ярцев) ораторствует как-то разумно. Когда же кураторы пытались конкретизировать, выходило и вовсе черт знает что: в фильме о Распутине и Романовых слишком много Романовых и Распутина.
Они не издевались над Климовым, а не имели права — уже признав стратегическую значимость фильма — заявить, что им категорически не нравятся лишь три пустяка: Распутин, Климов, Петренко. Что разрешить фильм, что убить его на корню, устранив эти три фактора, было в равной степени немыслимо.
Идеологические диверсии ЦК и КГБ щелкали как орехи, но пафос фильма стопроцентно ортодоксален. Когда Николай II (Анатолий Ромашин) проявлял пленки, красный свет заливал экран, как кровь, и начинался мартиролог жертв царствования фотолюбителя: от Ходынки до Первой мировой. А что империя разлагается чудовищно эффектно — так Распутина назвал “чудовищным” сам Ленин. Климов открывал фильм его словами: кто и чем покрыл бы этот козырь?
Его разногласия с властью носили пресловутый чисто стилистический характер, злоключения фильма спровоцировала конгениальность режиссера и актера своему герою. В чем в чем, а в чувстве меры и “хорошем вкусе” Климова не обвинишь. Он делал абсолютно табуированные в профессии вещи — не провокации и не спекуляции ради, а по творческой безоглядности. Взять хотя бы “Иди и смотри”. Смелость и мощь безусловны, но невозможно ответственно и уверенно сказать, гениальный это фильм или отвратительный, порнография смерти или отважный антифашистский поступок.
Не лезет ни в какие рамки и “экстремистский” дар Петренко, его искусная органичность. Если он играет добрую душу, ее доброта воспарит до юродивой святости, если дурного человека, то — исчадие ада и никак иначе. Любого актера, выступи он хотя бы вполовину петренковской мощи, безусловно справедливо обвинят в наигрыше. Хотя Петренко чаще всего сдерживает себя. Большинство фильмов ему “жмут”, он старается не обрушить их, ненароком задев богатырским плечом.
В “Агонии” он, кажется, ни в чем себе не отказал. В лучшем случае шествовал на четвереньках через ресторанную залу и бил посуду, в худшем — бился, как эпилептик, в грязи, чуть ли не извергая из глаз желтые молнии. Но это не Петренко с цепи сорвался, это лицедействовал Распутин, а если кто не понял, то вот вам Распутин наедине с Вырубовой (Алиса Фрейндлих). Трезвехонький, с вымытой головой, наделенный банкирской хваткой, насквозь видящий всю гниль правящего класса.
Один эпизод кажется метафорой отношений Петренко с фильмом. Распутину вожжа под хвост попала: не желает он “наехать” на премьера Штюрмера, чтобы вывести из-под удара зарвавшихся гешефтмахеров, использующих его влияние. Ладно, шпик и аферист Манасевич-Мануйлов (Леонид Броневой) голосом “старца” сам наорет на Штюрмера по телефону. И глаза Распутина переполнятся оторопью, почти детской, почти предсмертной. Еще вчера ему одному было позволено глумиться над Штюрмером, вожделевшим премьерского кресла. Доказывая, что он “чистокровный русак”, Штюрмер и про замерзающего ямщика Распутину пел, и “заграничные политические похоти” обличал. Теперь же своевольный “старец” камарилье без надобности: она сама разрослась в “коллективного Распутина”, перещеголяв его в бесстыдстве. Так и фильм — экранный мир с каждым эпизодом все экстравагантнее, все безумнее — непрестанно пытается перещеголять Петренко, доводя и себя, и его до последнего дыхания.
Но штука в том, что по градусу безумия Климов все-таки предреволюционную реальность не догнал. Не включил в фильм эпизод с кистенем из мемуаров Маклакова. Вдумайтесь: совесть либерального лагеря, толстовец, адвокат Бейлиса, единственным пороком которого соратники-кадеты считали чрезмерную терпимость, непринужденно держит на письменном столе и одалживает Юсупову орудие отпетых душегубов, со знанием дела консультирует убийц. Гротескнее и отвратительнее может быть лишь по-дилетантски изуверское убийство отпрысками древнейших родов России мужика, на которого слишком просто было свалить все грехи, их собственные и государственные, объявив посмертно “монстром века”.
